Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

— Да, это был день его рождения. Можешь себе представить? В мире нет порядка: люди приходят в него и уходят из него, когда придется, вот и у этого бедняги получилось так, что он родился и умер в один и тот же день, прожив пятьдесят лет. Ровно пятьдесят. Это бессмыслица именно потому, что может показаться, будто в этом заключен какой-то смысл. Совпадения могло не быть. Он мог умереть в любой другой день. Он мог вообще не умереть. Он не должен был умереть. Не должен.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я снова увидела Луису Алдай. Правда, тогда я еще не знала, что зовут ее именно так, — это стало мне известно еще месяц спустя, когда мы встретились во второй раз и когда она не только назвала свое имя, но и о многом мне рассказала. Я не понимала, почему она так поступила: потому ли, что все это время говорила с любым, кто был готов ее выслушать, о том, что с ней случилось, или потому, что увидела во мне человека, которому можно выплакаться. Я была незнакомкой, и можно было не бояться, что я перескажу услышанное кому-нибудь из ее близких, наше едва начавшееся общение можно было в любой момент и без всяких объяснений (и без всяких последствий) прервать, я проявила интерес и сочувствие. Кроме того, я была не совсем чужой: она узнала меня, и наша встреча напомнила ей о той поре, когда она была так безоблачно счастлива. А я-то всегда полагала, что она меня не замечала, обращала на меня еще меньше внимания, чем ее муж!

Луиса вновь появилась в кафе в середине сентября. Я сидела за одним из вынесенных на улицу столиков (дни стояли еще теплые) и заканчивала свой завтрак, когда она вошла в сопровождении двух подруг или коллег и села — точнее, упала — на стул. Одна из подруг привычно поддержала ее за локоть — словно боялась, что она потеряет равновесие, словно Луиса вдруг стала очень хрупкой, и подруга боялась, что она разобьется. Она похудела, плохо выглядела и была очень бледна: казалось, цвет и сияние утратила не только ее кожа, но даже волосы, брови, ресницы, глаза, губы и зубы — все поблекло и потускнело. Взгляд ее был отсутствующим и безжизненным, и говорила она не оживленно и весело, как говорила прежде с мужем, а неохотно, словно по обязанности. Я подумала, что она, наверное, принимает слишком много успокоительных.

Они сидели довольно близко от меня — нас разделял только один пустующий столик, так что я могла слышать их разговор. Вернее, слышать, что говорят ее подруги — голос Луисы был слишком слаб. Они говорили о панихиде — по Десверну, разумеется. Я не поняла, шла ли речь о том, что следует заказать еще одну панихиду, потому что прошло три месяца после смерти (я подсчитала: прошло почти три месяца), или о том, что панихиду собирались устроить не в положенное время (через одну-две недели после похорон, как это до сих пор нередко делают — в Мадриде, по крайней мере), а позднее. Возможно, в свое время у нее не хватило на это сил, или ввиду ужасных обстоятельств гибели Десверна ее решено было вообще не проводить — люди, собирающиеся по подобным поводам, всегда задают слишком много вопросов, и потом по всему городу расходятся слухи. К тому же я не была уверена, что в этой семье придерживаются старых традиций. Может быть, кто-нибудь из близких (брат, например, или родители, или даже кто-то из подруг), заботясь о Луисе, увез ее из Мадрида сразу же после похорон, чтобы она привыкла к своей потере вдалеке от тех мест, где все напоминает ей о муже (бессмысленная отсрочка: по возвращении она вновь ощутила весь ужас случившегося).

Из того, что говорила она, я могла расслышать: "Да, хорошо", "Как скажете, вы лучше знаете, что делать", "Пусть священник не слишком долго говорит — Мигелю бы это не понравилось: он их недолюбливал", "Нет, Шуберта не нужно — он одержим смертью, а нам и своей больше чем достаточно".

Я увидела, как официанты, посовещавшись немного у стойки, подошли группой к ее столику.

Они держались очень напряженно и говорили тихо, но я поняла, что они выражают ей сочувствие: — Мы хотим сказать, что нам очень жаль вашего мужа. Он был очень хороший человек, — сказал один, а другой добавил старомодное: — Примите наши глубочайшие соболезнования. Какое несчастье!

Она лишь слабо улыбнулась в ответ и ничего не сказала. Я ее понимала: ей не хотелось отвечать на вопросы, выслушивать комментарии — ей вообще не хотелось касаться этой темы.

Когда я, закончив завтрак, встала из-за столика, мне вдруг захотелось сделать то же, что сделали официанты, но я не осмелилась еще раз прервать ее вялый разговор с подругами. К тому же я спешила: время поджимало, а я боялась опоздать на работу — я к тому времени исправилась и являлась в издательство вовремя.