Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

Господи Боже ты мой, какое счастье, что Семен не знает о том какие родственные узы связывают нас! Иначе, я думаю, обязательно обиделся бы на меня, зло затаил на старого товарища, а разделочный нож свой наточил бы, наверное, не на Магнуста. Хорошо, что он ничего не знает. Сейчас нужно только одно: чтобы он быстро и тихо заколол Магнуста, вернулся сюда, в сырую вонючую промозглость гостиничного двора – я с ветерком домчу его до «Советской», обниму сердечно, и расстанемся навсегда. Навсегда! Навсегда! И встретимся с ним и его сеструхой Людкой только на том свете – через тысячу лет, – и все, что происходило с нами здесь, в этой грязной кровавой прорве, будет навсегда забыто и полностью прощено. Я верю в это! По-другому не должно быть! А сейчас я хочу одного – чтобы Семен быстрее пришел, тяжело ввалился в кабину и сказал: «Все, конец, поехали…», чтобы вся эта проклятая история с Магнустом завершилась. Но Семен все не шел. Бежали минуты, уныло валил снег, душа стонала от напряжения, а Ковшука все не было.

Я таращился в темноту, рассматривая редкие освещенные окна пятого этажа, пытаясь угадать, где комната Магнуста, что там происходит. Но там будто бы ничего и не происходило – равнодушно-тускло горел свет в зашторенных окнах засыпающей гостиницы, похожей на каземат скуки и полночной одури. А потом то ли я снова задремал, то ли отвлекся на миг или мигнул не вовремя, но мне вдруг показалось, будто что-то черное, большое пролетело вдоль фасада дома, и плюхнул в тишине матрасноволглый глухой удар. Я подождал еще несколько мгновений, прислушиваясь, не раздастся ли каких-либо звуков, но все было по-прежнему заунывно тихо. Может быть, мне показалось? Я продолжал таращиться, разглядывая окна пятого этажа, и вдруг увидел с левой стороны фасада, что фрамуга в освещенном стояке лифтовой шахты открыта и ветер пошевеливает раму. Я тихонько вылез из кабины, не глуша машину, и пошел к дверям черного хода ресторана. Дорожка упиралась в огромный сугроб черного талого снега. Осторожно подошел ближе и увидел, что в сугробе сидит Сенька Ковшук. В какой-то странной ломаной позе, откинув в сторону одну ногу и опустив голову на грудь, будто шел-шел и внезапно, испытав страшную усталость, присел в мокрую снежную кучу. Я чиркнул зажигалкой, приподнял ему голову – Ковшук уставился на меня прищуренными блестящими глазами Изо рта текла струйка крови. Он был мертв. Сердце остановилось. Я боялся повернуться – эта сумеречная серая мокрая тишина должна была взорваться выстрелом в спину или ударом ножа. Сторожко, будто на цыпочках, пошел я обратно к машине. И не отрывал взгляда от мертво сидящего в сугробе Семена. Но споткнулся, ногой зацепился или поскользнулся, замахал руками, держась на ногах, и не выдержал – побежал. И свист протяжный, с хрипом и сипением летел мне вдогонку. Добежал до машины, рванул ручку – и свист смолк. Оглянулся, и в груди что-то булькнуло и снова присвистнуло. Это я гнал себя собственным сипением в груди! Успокаивающе урчал мотор брошенного мной «жигуля». Я прыгнул на сиденье, рывком воткнул заднюю скорость, развернулся и помчался со двора. Быстрее! Быстрее! Быстрее домой! Быстрее скрыться. Этого не может быть! Это сон. Это меня кошмар мучает. Магнуст убил профессионального убийцу Сеньку? Как это может быть? Он его выкинул из окна пятого этажа. Мертвого?

Или живого? Господи, что же там происходило у них? Пролетел через город брошенным камнем, заехал в переулок у метро «Аэропорт», бросил машину и бегом – через лужи и наледи – рванулся домой. Бежал, спотыкался, падал, задыхался, умирал. Грудь разрывала острая полыхающая боль, я обливался горячим соленым потом, и тряс меня ледяной колотун – я промок насквозь. И когда силы кончились, я наконец со всхлипом рванул на себя дверь своего подъезда – задохнувшийся от усталости и ужаса. Тихон подозрительно поднял на меня свою беловзорую морду, покачал неодобрительно головой и сказал:

– Ничего себе, наотдыхались сегодня, Пал Егорыч… Не было сил разговаривать.

Я нажал кнопку лифта, разъехались с тихим скрежетом створки дверей, я вбежал в кабину и вдруг за спиной услышал голос:

– Нет темноты более совершенной, чем тьма предрассветная… Я резко обернулся и увидел, что на месте родного моего вертухая Тихона Иваныча сидит за конторкой Истопник. Немо и страшно смеется. Поводит потихоньку длинным скрюченным пальцем перед собой, облизывается длинным синим языком. – Нет тьмы более совершенной, чем тьма предрассветная, – повторил он. – Запомни это… С криком отпрянул я в глубь кабины, и железные створки поехали с грохотом – дверь сомкнулась, загудели над головой шкивы и тросы, и я полетел наверх. На лестничной клетке горел пугающий синий свет. Не попадая ключом в щель замка, я долго бился под дверью и чувствовал, что меня сотрясает сухое злое рыдание, что от страха и боли трясется во мне каждая клеточка. Распахнул дверь, ворвался в квартиру, и меня объяла какая-то странная гулкая тишина. Зажег свет в прихожей, крикнул: «Марина!», и голос мой прозвучал пугающе громко, с эхом и раскатами. На полу валялись какие-то тряпки, бумага, скомканные листы. Я прошел в столовую, включил свет и понял, что сошел с ума – я попал в чужую квартиру. Нет, это не моя квартира. Совершенно пустая, с ободранными стенами, без мебели. Пошел в спальню – там тоже пустыня. Или это все-таки мой дом? А где же мир вещей, собранный мной со всего света и заботливо угарнитуренный Мариной? Испарился? На кухне содраны даже полки. На табурете посреди кухни лежал исписанный лист. Трясущейся рукой взял я записку.