Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи

В одно прохладное утро, когда мы завершили блаженное соитие — о котором я столь часто грезил в юности и которого в те страстные годы жаждал ежедневно, — моя молодая жена повернулась ко мне со словами:

— Одного тебя мне мало, Эсгар. Я хочу другого мужчину. — Она с улыбкой нырнула под одеяло и хитро посмотрела на меня. — Что с тобой? Ударился обо что-нибудь? Я хочу сына, милый. Пожалуй, нам нужен ребенок.

Она хотела тебя, Сэмми. Тем утром Элис говорила о тебе с такой радостью, полной светлых надежд, словно ты был древним сокровищем, сокрытым в ней, а она собиралась отправиться на поиски. Она знала о тебе все: хитрый смех, школьные выходки, перепачканное зубной пастой лицо, неистовый восторг от романов Жюля Верна, стойку на голове, пение, то, как ты посвистываешь носом, как заплываешь дальше всех друзей — откуда только матери узнают о таких мелочах? Может, их мечты пропитывают тебя, клетка за клеткой, еще до рождения? Или они владеют непостижимым ключиком к своему чаду, хранят в уме его пиратскую карту?

В первый год нашего брака, каждый раз после супружеского слияния, она мечтательно говорила о тебе, а я безмолвно лежал, пьяный от счастья. Мне все не верилось, что малютка Элис, которая очаровала меня каштановыми кудрями и скромными шляпками, могла так страстно целовать, впиваться в меня острыми коготками, словно дикая тигрица. Каждое утро она испепеляла меня своим пламенем. Над нашим домом постоянно клубился туман, однако я представлял себе окно, залитое солнцем, и большой солнечный зайчик, прыгавший по разгоряченным телам. Пока я упивался блаженством, твоя мама накручивала на палец мой локон и рассказывала, как ты появишься, как ты, словно драгоценная жемчужина в перламутровой раковине, растешь в материнском лоне.

Ко второму году меня лишили изрядной доли удовольствий: ты развел нас по разные стороны кровати.

— Не робей, Эсгар, — шептала Элис, подползая ко мне с темными хищными глазами пантеры. — Просто делай, как я скажу.

И я старательно делал; лучшего учителя, чем Элис, и представить было нельзя. Однако сияющие прозрачные рассветы остались позади, их сменили обязанности, мы, подобно морякам, искали не отмеченный на карте остров. Порой Элис отталкивала мои шаловливые пальцы, мои шепчущие губы и сразу переходила к главным любовным утехам.

Третий год прошел как в забытьи. Иногда Элис откладывала свою книгу и устремляла немигающий взор в угол, словно из коридора надвигался ты, едва различимый во тьме. У Элис началась бессонница, она вскакивала по ночам, шла в кухню и тихонько напевала там разные мелодии. Жена пыталась развеяться, погрузившись в фотографирование, и целыми днями гуляла в поиске сюжетов. Домой она приносила виды восстанавливавшегося города, показывала расширенные для борьбы с крысами улицы Китайского квартала, его легкие постройки, вереницы детей, державших друг друга за косички. Мальчишек в парке, матерей, собравшихся на скамейке в белых кружевных платьях. Элис проявляла фотографии в ванной, многие потом рвала в клочья. Может, она искала твой образ? Иногда, возвращаясь домой, я заставал жену в атласном платье со стразами; моя Элис переодевалась, дабы прогнать тоску, как поступала раньше в Саут-Парке. Я находил ее у окна, сиявшую, веселую, болтливую. «Мне так хорошо, милый!» — восклицала она, а мое сердце тревожно колотилось. Что за жажда таилась в Элис? Что за тайна? Я усмехался и пил молоко, надеясь, что завтра все станет по-другому. Неопределенность пугает.

Наши безумства в спальне случались реже, но с возросшей страстью: взывание к духу, который все не приходил.

— Кажется, я что-то чувствую, — обеспокоенно шептала супруга. — Или нет. Нет, похоже, нет.

И замолкала, натянув одеяло до подбородка и выставив на прохладный воздух лишь покрасневший нос. Я тихо страдал. Всех любовников рано или поздно одолевают сомнения: целиком ли женщина находится в их власти или может уйти в любой момент? Однако сын, мой сын, если она когда-нибудь (упаси господи) меня разлюбит, то уж тебя будет любить вечно, а большего мне и не надо. Ты мог бы спасти мне жизнь. И все же, признаю, я немного нервничал. Какого монстра я мог породить? Получеловека, полугоргону — чудище с волосами-змеями и взглядом василиска? А может, бессмертного призрака?

Ты оказался красивым, Сэмми. Очень красивым. Я сижу за нашим детским столом, а ты раскинулся на кровати, будто мертвый солдат, и дремлешь, разинув рот в изумлении от интересных снов; солнце окрасило твое правое ухо в нежно-розовый цвет. На щеке — отпечаток простыни. Левая рука свисает под невообразимым углом, мягкая и безвольная, зрачки неистово двигаются под закрытыми веками. Сынок, ты красивый, хотя и опоздавший.