Эрик Фай - Нагасаки

Мы выпили. В одиночку я пью очень мало, а поскольку весь год я, как правило, один…

— Э-хе-хе… — вздыхали они по очереди. — Вы, конечно, правы, Симура, эх!.. Нам бы ваше мужество…

— Мужество?

— Да, чтобы выставить наших благоверных!

И мы продолжали пить, потеряв счет времени, в этом «Торис-баре», узком, как вагон для перевозки скота. Два вентилятора, один против другого, поскрипывали, медленно поворачиваясь на сто восемьдесят градусов то в одну, то в другую сторону, будто не одобряя нас за то, что мы пили пиво, или за наше возбужденное поведение, не знаю. Коллеги, затащившие меня в эту жалкую дыру, были куда моложе, чем я, — они были молоды, а я нет. Они поддразнивали женщину, которую называли хозяйкой, некую Матико, с морщинистым лицом, непрерывно улыбавшуюся, в платке, странно повязанном вокруг головы, отчего она походила на длинноухого кролика. Сама по себе Матико была тут ни при чем, но при взгляде на нее мое состояние ухудшалось. Где им было заподозрить, в какое уныние приводила меня выпивка. С каждым глотком я отдалялся от других, а они хохотали все громче, иногда совсем заглушая музыкальный фон. Юкио, самый экспансивный среди нас, принялся рассказывать правдивую историю, услышанную по радио: утром 6 августа 1945 года один бизнесмен просыпается в гостинице города Хиросимы, куда прибыл накануне. Через несколько минут город потрясает взрыв, от которого он чудом не погиб, но впал в состояние шока. Он кое-как возвратился домой в Нагасаки, но на следующий же день после возвращения, 9-го, ударная волна от второй бомбы отбрасывает его к противоположной стене комнаты. Так вот, сегодня, в свои девяносто три года, этот здоровяк чувствует себя превосходно! Он даже недавно отсудил возмещение убытков с процентами, будучи, насколько известно, единственным, кто за несколько дней пережил два атомных взрыва.

Они расхохотались. Я представил себе, что на эти деньги бедняга сможет купить себе мультифункционального робота, который будет ухаживать за ним в оставшиеся годы. Или месяцы.

Выслушав историю про этого типа и две бомбы, я поулыбался (столько, сколько нужно), после чего встал, ссылаясь на возраст, — мол, я не так стоек к алкоголю, как вы, молодежь, а завтра опять на службу! Откинув норэн [20] Бамбуковая или матерчатая занавеска над входом. , я ретировался вместе со своей грустью. Вывеска «Торис-бар» еще долго подмигивала мне в спину красно-оранжевым, и последняя песенка, оттуда доносившаяся, заезженная мелодия, знакомая всем представителям моего поколения, провожала меня до самого дома. У меня не было ни малейшего желания сразу ложиться спать. Я мог бы побродить у реки, где есть несколько довольно сомнительных кабаре, но в глубине души мне этого вовсе не хотелось. Душа не лежала ни к чему; она застыла на мертвой точке.

Размонтировать камеру было парой пустяков. Сложнее — решить, что с ней делать. Выбросить? Можно бы и убрать в какой-нибудь ящик, она уже никому не причинит вреда. Когда она оказалась в моей руке, я заметил, что сжимаю ее с силой, как будто хочу раздавить. В том, что кто-то сейчас находится за решеткой, виноват вот этот глазок! Понимая, что пытаюсь свалить вину на вещь и негодуя на себя, я возмутился вслух. Если я с собой резок, то всегда на «ты». «Тебе мало, хочешь чего-то еще? Положить на стол новую приманку и поджидать, пока другая мышь попадется так же глупо, как первая? Хочешь заснять отлов? Потом прокрутить на видео? Воображаешь, что твоя кухня — зал для кастинга? Скольким горемыкам ты хочешь устроить смотр, чтобы наконец найти ту, которая тебе нужна, сказочную принцессу? Тебе не удалось встретить ее где-нибудь на улице, как это случается со всеми, и ты надеешься, что она материализуется прямо здесь? Давай-ка протрезвись, ты же никогда не мог удержать возле себя женщину…»

Разумеется, рвота приносит облегчение. Среди всего, что мы извергаем вон, есть слова, которые вертятся в голове и не перевариваются. На поверхности тяжелого пива плавали остатки пищи. Я думал, что теперь меня успокоит душ и навалится усталость. Ничего подобного. Вытянувшись на постели, я ждал, но ожидания не оправдывались. Надеялся ли я заснуть? Нет, забыть. Не ту бедную женщину — она была мне никем; забыть всю свою жизнь, чья пустота и бесплодность внезапно обнажились передо мной. В ней давно уже не теплилось никаких надежд. Эта женщина достойна проклятия. Из-за нее все как в тумане.

Так часа два я пережевывал жвачку своей досады, потом встал. В ту ночь я совершил преступление: снова закурил. Стоя в гостиной у окна, которое открыл, чтобы проветрить. Наконец отвращение взяло верх. Я вытряхнул пепел, стыдясь, что опять принялся за старое, и вышел из комнаты. Я оказался в коридоре, у меня не было заранее обдуманных намерений, кроме сигареты. Я направился к осиирэ.