Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)

«Инфантьев» — там же.

«Жизнь в ветреную погоду» — впервые опубликована редактором С.В. Музыченко в сборнике «Дачная местность» (М., 1967).

«Записки из-за угла» — впервые изданы на английском языке Присциллой Мейер в сборнике «Life in Windy Weather» (Ann Arbor, 1986). По-русски впервые напечатаны в журнале «Новый мир» за 1990 год и снабжены сноской: «Странно (писал уже разрешенный автор) до сих пор натыкаться на что-то в ящике стола… Мне тогда было столько же лет, сколько минуло с тех пор». И лишь в 1999 году, по инициативе Николая Якимчука, возникла возможность отдельного издания.

Книжка эта написала себя сама в шестьдесят третьем году, в июне, действительно в хорошую погоду, хоть, может быть, и ветреную, на даче, принадлежавшей родителям моей первой жены. Я там жил с женой-красавицей и годовалым ребенком, потому что жить больше было негде, и, по милости, значит, родительской, она была предоставлена нам для выживания. Сейчас ту же историю проделывает мой старший сын, по милости уже моей, проживая с женой на подмосковной даче в Переделкино, в этих писательских домах. Точно та же история повторяется. То есть это зеркальце начинает меня томить. Неужели, так легко начав писать в шестьдесят третьем году эту вещицу, я обречен на нее до сих пор? Я чувствовал себя уже не молодым, мне было двадцать шесть лет, и я был полон сил, а быть полным сил — это значит не чувствовать никакой перспективы: ты просто живешь вперед. У меня были уже написаны кое-какие вещи, от которых я до сих пор не отказываюсь: «Пенелопа», там, «Сад», «Бездельник», и в то же время вышла первая книжка, совершенно не содержавшая этих вещей, но тоже вполне как бы чистая и честная, и я бросил работу бурового мастера с удовольствием — хотел отдаться литературному труду. Возраст, погода… атмосфера, назад глядя, безоблачная. Вроде как я становился писателем, даже в тех условиях.

И вдруг — мне нечего сказать. И вспомнил я расхожее высказывание Чехова, что уж если тебе не о чем писать, то напиши о том, как тебе нечего писать. Ну, я и сел писать такую вещь. Июнь шестьдесят третьего года. И название пришло сразу: «Жизнь в ветреную погоду». Красиво! Она как-то легко пошла на одном дыхании — вдохновение, даже наслаждение, хотя в то же время мне казалось, что в этот момент я не занимаюсь художественной прозой: просто пишу. До этого я чувствовал, что делаю сильно, крепко, а тут совершенно не было ничего, никакой сверхзадачи. Просто написал и все. Очень во многом с натуры, но, конечно, не копия все-таки. Ну, написал и написал. Кому-то прочитал и вдруг вижу, что нравится. Первые читатели (слушатели) — всех не помню. Наверняка Александр Кушнер, которому вещь и была тут же посвящена, потом наши жены, Саша Штейнберг с Ниной Королевой… вдруг им понравилось. Все мы были в то время прустианцами, с подачи нашего общего старшего друга и учителя Лидии Яковлевны Гинзбург. Всем понравилось, и я поверил им, что это — текст. Хотя сам до этого так не думал. Это было такое ничего (о дзенбуддизме я тоже тогда не слышал).

Но что-то опять сдвинулось в мире. Шестьдесят третий год, то же самое лето, почему-то одновременно начался текст другой, то есть молчание стало еще большим. Да, сумел написать, выходит, даже первый читатель одобряет, жена и друг. Выходит, что я сумел написать о том, как нечего писать и как это делается. Но вдруг после этого наступает окончательная немота и идет (ну уж теперь нечего скрывать, на кого это похоже, хотя это совсем непохоже), мне дают на ночь машинопись «Четвертой прозы» Мандельштама. Она потрясла, опрокинула меня, и в ту же ночь я перепечатываю себе копию, потому что вернуть ее надо к утру. Самиздат.

Едва ли не на оборотах «Четвертой прозы» началась для меня моя «вторая проза». Хотя теперь я вижу, что в ней нет ни подражания, ни копирования, но есть энергетика восстания, что ли, ненависти к своему положению, в котором мы все находились, а я так благополучно, видите ли, рождался как писатель. Теперь я это связываю, но тогда это связано не было, я писал нечто опять оттого, что я ничего больше не могу написать. Пошел якобы дневник, то есть случайные записи, они стали цепляться, появился некий напор, напор, я думаю, как раз от Мандельштама. (Любопытно, что первая публикация «Четвертой прозы», могу сейчас об этом сообщить, произошла в 1964 или в 1965 году в Чехословакии на чешском языке с моими опечатками. Потому что я им дал свой текст под секретом, из-под полы, чтобы они его перевели, а они были в это время на подходе к своему шестьдесят восьмому году, у них было больше свободы печати. Они его взяли, я им сказал: «У меня текст единственный, так что вы мне его, пожалуйста, верните». Ксероксов не было. Я, значит, текст передал, ну и забыл об этом. Потом рассердился, что я так сделал, потому что не вернули. Кажется, ровно перед вводом танков в Чехословакию я получаю вызов в Союз писателей СССР (я тогда учился в Москве), гадаю, не случилось ли чего, не наделал ли я чего. Нет, мне совершенно спокойно выдают в первом отделе большой запечатанный конверт. Мол, на ваше имя пришло письмо из Праги. И достаю я из этого конверта свой текст «Четвертой прозы», неопубликованный в СССР никогда. Всюду жизнь… и в первом отделе ничего не делают. Никто никуда сам не заглянет, никому не интересно. Так что есть и такой аспект, что по почте можно было послать «Четвертую прозу» Мандельштама.) Так, поскольку лето и дача продолжались в том же Токсово, на той же Глухой улице, дата в дату, из законченного легкого, как бы так сказать условного чеховского текста попер текст условно мандельштамовский. Я, конечно, его никому не показывал никогда, но иногда по пьяному делу, зная, что там есть несколько энергичных страниц, читал друзьям. Помню, читал даже в гостинице «Москва», и друзья мои поеживались, где я читаю и что я читаю. Вот так «Записки из-за угла» просуществовали у меня в ящике без единой попытки быть напечатанными.