Рей Брэдбери, беспощадный исследователь человеческой души, относившийся к мифу о врожденной детской невинности весьма скептически, посвятил этой тайной и страшной детской ненависти по меньшей мере два рассказа. В рассказе «Урочный час» дети оказываются единственной брешью в рубеже обороны человечества и открывают дорогу страшным инопланетянам-завоевателям, потому что когда всех взрослых убьют, то не будет «никакого мытья. И не надо рано ложиться спать, и в субботу можно по телевизору смотреть целых две программы!»
«Странный народ дети, — размышляет по этому поводу миссис Моррис, не слишком удивляясь новой игре в пришельцев из другого измерения, которых дети пытаются „протащить” в мирный сонный городок (позже ее и мистера Морриса, в ужасе забившихся на чердак, обнаружит и весело выдаст страшным чужакам их собственная дочка с ласковым прозвищем Мышка). — Забывают ли они, прощают ли в конце концов шлепки, и подзатыльники, и резкие слова, когда им велишь — делай то, не делай этого? Как знать... А если ничего нельзя ни забыть, ни простить тем, у кого над тобой власть, — большим, непонятливым и непреклонным?»
В другом рассказе — «Вельд» — дети оставляют родителей, попытавшихся ограничить их свободу в виртуальном мире «умной детской», на съедение порожденным цифровыми технологиями, но на удивление вещественным львам.
Так вот, в Муми-доле никому ничего такого не грозит.
Туве Янссон рисует идеальную жизнь в идеальном мире, откуда дети могут с ведома и благословения родителей уплыть на плоту на поиски далекой обсерватории, чтобы узнать, шлепнется ли на Муми-дол комета, и вернуться с новыми друзьями как раз вовремя, чтобы всем вместе пережить катастрофу и оказаться в возрожденном, омытом чистыми солнечными лучами мире. Их может разлучить страшное наводнение, Муми-папа может, переживая очередной кризис идентичности, уплыть с хатифнаттами, Муми-мама может, когда она бывает «усталая, сердитая и хотела, чтобы ее оставили в покое», уйти в черную долину за домом, где «деревья испуганно жались друг к другу», а «земля походила на сморщенную мокрую кожу». Тем не менее и дети и родители всегда возвращаются — мир остается неизменным.
Настолько неизменным, что Павел Пепперштейн [49] — в интерпретации Данилы Давыдова — «связывает муми-троллей и хатифнаттов с разными стадиями развития эмбриона; при этом первые — это еще не рожденные дети, вторые же не родятся никогда. Муми-тролли с завистью смотрят на безбытно-благодатное, полупризрачное существование хатифнаттов: хатифнатты фиксированы в своей фазе, они же находятся в стадии перехода: еще не рожденные, но уже предназначенные к рождению» [50] . Трактовка вроде бы и неожиданная, но в некотором смысле очень значимая: мир муми-троллей — это не столько Эдем, сколько мир до Эдипа , до того, как человечество придумало неотменимый и неумолимый рок, эдипов комплекс и прочие неприятные штуки. Это мир нефиксированных, обратимых событий — в «Волшебной зиме» замерзший под взглядом страшной Ледяной Девы бельчонок вроде бы умирает и уносится к горизонту на спине ожившей снежной лошади (страшные и торжественные проводы, когда нечто, бывшее когда-то живым, отправляется в дальний путь на том, что только что было мертвым, но теперь живое), а вроде бы не умирает, потому что его (или все-таки не его?) Муми-тролль вновь встречает с приходом весны. Какая разница? — ведь бельчонок такой забывчивый. Причинно-следственные связи в муми-тролльском мире очень ослаблены — не как в сказке (где они, напротив, очень жестки), но как в некоем потустороннем, ирреальном, почти загробном царстве, где окружающую реальность лепит совместная воля обитателей. Особенно заметно это в самой загадочной и сложной книге муми-тролльского цикла — «В конце ноября», где книжник хомса Тофт фактически переписывает, перевоссоздает муми-троллей, вызывая их из небытия волшебного хрустального шара, мокнущего в заброшенном саду перед заброшенным домом. Муми-тролль никогда не вырастет (как никогда не повзрослеет, кстати, Муми-папа и не состарится Муми-мама), и в долине если что и будет меняться, обновляясь с каждым циклом, так это времена года. К зиме Онкельскрут, вредный старикашка, глухой и выживший из ума, ляжет в спячку, а весной, когда он проснется, он будет гораздо, гораздо моложе.
Это уже не бессознательная попытка угодить детям, избавив их, хотя бы на момент идентификации с очередным Гарри Поттером, от невнятного груза вины, обусловленной загнанной глубоко-глубоко ненавистью к собственным родителям (вообразить себя сиротой, которого все жалеют, стыдно, но так приятно). Это попытка психотерапии более глубинной, возвращение туда, где этой вины попросту не может быть.
Читать дальше
