Александр Кораблев. Русские нерусские. — “Дружба народов”, 2012, № 1 .
“А Гоголь? Сколько раз пеняли ему, что он иностранец. Мол, только иностранец мог в российской глубинке увидеть двух русских мужиков, стоящих у кабака. Мало того, уезжал в Италию, чтобы оттуда, из прекрасного далека, получше разглядеть этих самых мужиков.
Так для чего же они, эти русские иностранцы, русскому народу? За что же он их так ценит и превозносит? Поэт сам ответил: за чувства добрые, за мысли свободные, за милосердие. А еще, теперь это уже очевидно, они явили народу его самого — потому что язык, повторим, это и есть народ.
Стало быть, изучение литературы в школе — это народоведение. Если, конечно, оно не сводится к биографиям и библиографиям. Если удается прочитать Пушкина по-пушкински, Гоголя — по-гоголевски и т. д. Не превращая русских писателей в иностранцев. Не превращаясь в иностранцев.
Для иностранного читателя Пушкин — один из многих, ничего особенного: тривиальные сюжеты, простенькие стишки. Иностранцу странно: и это „всё”? А для русских — это критерий. Если почувствовал это „всё” — значит, русский.
Судя по данным социологии чтения, Пушкин — писатель для русских, а вот, скажем, Достоевский — тот мирового значения. Но именно Достоевский говорил о всемирном значении Пушкина, о его „всечеловечности”.
Об этом же, продолжая Достоевского, говорил и Владимир Соловьев — видя в Пушкине выразителя русского духа и русской миссии, явившегося в момент, когда Россия вышла на авансцену истории.
Несмотря на апокалипсичность, историософия Соловьева оптимистична: в прошлом — родовое единство человечества, в настоящем — национальные государства, в будущем — всемирное братство. ХХ век отчасти подтвердил догадки философа. Европейская, национальная модель сообщества во время мировых войн оказалась дискредитированной — как деструктивная для глобального порядка. Национализм стал прошлым”.
Кирилл Корчагин. “Разговор долгий, строгий и в стихотворной форме”. — “Новое литературное обозрение”, 2011, № 112 .
Рецензия на последнюю — по времени выхода — стихотворную книгу Сергея Стратановского “Граффити” (“книга стихов разных лет”).
“Стратановский пытается обнаружить такие поэтические инструменты, благодаря которым поэзия смогла бы непосредственно соприкоснуться с исторической действительностью, и такой подход требует нескольких априорных допущений — например, нужно предполагать, что основное содержание любого поэтического высказывания, по сути, покоится на некоем экзистенциальном конфликте, на столкновении противоречий, уже отраженных в истории (даже если она пишется у поэта на глазах), но требующих поэтической фиксации. Здесь возникает вопрос: зачем поэзии нужно брать на себя историографические функции? Можно предложить, например, такой ответ: потому что история врет и вскрыть эту ложь можно только поэтической реконструкцией минувших событий. Именно поэтому, кажется, в большинстве стихотворений не происходит того „вскрытия” окончательного смысла, о котором писал Данила Давыдов; оно привело бы к очередной лжи, ведь идеологии все равно удалось бы проникнуть в текст. Поэт пользуется одним из возможных выходов из этой коллизии: сознательно усиливает идеологический компонент — так, чтобы он бросался в глаза и не мог быть ни с чем спутан”.
Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин: Взрывы в Церкви невозможны, или Почему архиерей надеется, что православные наконец-то перестанут “носиться” со своей верой? — “Фома”, 2012, № 1 .
“— Каких изменений в Церкви Вы ждете в будущем?
— Я жду времени, когда обретение веры перестанет быть для человека сродни вхождению в горящую избу, чем-то из ряда вон выходящим. Мне кажется, многие наши болезни происходят сегодня как раз оттого, что человек обретает веру — и начинает с ней „носиться”, не знает, куда ее „поставить”, куда ее „приладить”: „Как теперь жить?! Что теперь делать?!” А у меня перед глазами другой пример — поколение моей бабушки, ее окружение. Эти люди родились и воспитывались в вере еще до революции. Многие из них закончили только несколько классов приходской школы, до самой старости писали печатными буквами. Они были православными — и просто нормально жили. Вера была для них настолько естественной, что им не надо было рефлексировать, „как жить по-христиански”. Они соблюдали все посты, хотя, казалось бы, какие в то время посты: революция, война, голод и т. д. Но они, как могли, вели церковную жизнь и ни от кого, кроме себя самих, ничего не требовали. Из Церкви могли уходить их мужья и сыновья, а они только крепче за них молились… Они никого ни к чему не призывали, не заставляли, никого не упрекали, но в то же время не шли на компромиссы со своей совестью. Лично я воспринял православную веру именно от бабушки. Она не проповедовала, не поучала. Она просто жила рядом со мной — и этого было достаточно. Такие люди, само собой, есть и в сегодняшней Церкви. Но я жду, когда их станет больше”.
Читать дальше
