В самом конце 1917 года Бессарабова возвращается в Воронеж, откуда окончательно уезжает после смерти матери в 1921 году. На этот раз она поселяется в Сергиевом Посаде и несколько лет близко общается с кругом Флоренского: с ним самим, с Шиками, Мансуровыми, Олсуфьевыми, дочерьми Розанова. Это самая ценная часть дневника: собственные наблюдения Бессарабовой, записи характеристик, которые давали Флоренскому Татьяна Розанова, М. В. Шик и другие люди из его окружения; очень интересно и приводимое здесь же адресованное Бессарабовой письмо 1963 года, написанное вдовой Мансурова. По-прежнему прекрасны некоторые зарисовки, например такая, сделанная на вечере Пантелеймона Романова в Доме печати в 1922 году: «Ни одного человеческого лица [кроме Луначарского и самого Романова]. Все какие-то гротески, дегенеративные, гороховые, беспардонные шуты. <���…> Я вспомнила аудитории Андрея Белого, Бальмонта, Ильина, вечера Религиозно-философского общества, концертов, генеральных репетиций в Художественном театре. Там не было места этим лбам, ушам, клыкам и копытам. У этих поразительно безобразные уши, от чего это?»
И все же есть в этой книге одна странная нестыковка. Отчего сестра слушает и в нюансах воспроизводит доклады в Вольной академии духовной культуры да и сама читает рефераты о Метерлинке и Эдгаре По, а брат вдруг — «башка не варит»? Опростился за годы пребывания в Красной армии? Стилизовался под пролетария? Или же Цветаева продолжала его мифологизировать, только теперь уже не с плюсом, как в начале их знакомства, а с минусом? Почему-то мне кажется, что скорее последнее. Это как с дровами. Вскоре после знакомства Цветаева попросила Бессарабова поколоть дрова вдове Скрябина, он поколол, и поэтесса даже упомянула эту колку в стихотворении «Большевик». А спустя несколько месяцев жаловалась Эренбургу на уехавшего Бессарабова: «Был мне очень предан, но когда нужно было колоть дрова, у него каждый раз болел живот».
И. А. Б у н и н. Н о в ы е м а т е р и а л ы. Выпуск II. Составление О. Коростелева, Р. Дэвиса. М., «Русский путь», 2010, 536 стр.
Бунину в последние годы везет. Усилиями Сергея Морозова и других историков литературы вышло двухтомное собрание его писем русского периода. Тем же Морозовым готовится летопись жизни и творчества писателя, издан первый том, доведенный до 1909 года. Совсем недавно появилась антология «Литературный мир о творчестве Ивана Бунина. Критические отзывы, эссе, пародии (1890 — 1950-е годы)», составленная Николаем Мельниковым и Татьяной Марченко и по тщательности подготовки не имеющая себе равных среди такого рода изданий. Наконец, через шесть лет после первого выпуска серия «И. А. Бунин. Новые материалы» приросла вторым томом.
Понятно, что издание это ориентировано по преимуществу на Бунина эмигрантского [12] — дореволюционный бунинский эпистолярий, как уже говорилось, собран и издан, а вот того, что хранится в Русском архиве в Лидсе и в других западных архивах, хватит еще не на один подобный том. В первом выпуске центральное место занимала переписка Буниных с Адамовичем и Ходасевичем, во втором роль «гвоздевого» материала явно отводится письмам Бунина к Берберовой и Берберовой к Бунину. Основной интерес этой публикации, подготовленной М. Шраером, Я. Клоцом и Р. Дэвисом, — в дополнительных сведениях о «берберовском инциденте» середины 1940-х и роли Бунина в нем. Как известно, Берберову, проведшую годы войны в оккупированном Париже, тогда обвинили в коллаборационизме, и от этих обвинений писательница отбивалась чуть ли не до конца жизни, что в немалой степени сказалось на оптике ее знаменитых мемуаров «Курсив мой». Тогдашняя буря не вполне улеглась и до сих пор — не так давно эта история стала предметом довольно резкой полемики на страницах «НЛО» и «Звезды» между историком Олегом Будницким и филологом Омри Роненом. Нельзя сказать, что нынешняя публикация подводит итог этим спорам, но кое-какие детали становятся яснее.
Среди прочих материалов второго выпуска серии — переписка Бунина с П. М. Бицилли и с Ю. Л. Сазоновой (Слонимской) (последняя особо интересна тем, что в ней Бунин совсем незадолго до смерти дает — редчайший случай в его практике — реальный автокомментарий к некоторым своим произведениям), а также множество других содержательных публикаций, из которых мне хочется выделить опубликованные В. Хазаном и Р. Дэвисом письма Бунину литератора второй волны эмиграции Юрия Трубецкого. Не слишком яркий поэт и прозаик, Трубецкой интересен прежде всего своей «мифоманией» (определение В. Хазана), в публикуемых письмах проявившейся в полной мере. Достойный наследник Хлестакова и Мюнхгаузена, он целиком перекроил свою доэмигрантскую биографию (многие ее детали остаются непроясненными до сих пор), выдавал себя за сына Паоло Трубецкого, родственника и участника похорон Блока, ученика и свидетеля ареста Гумилева, вспоминал о встречах с Ахматовой и Маяковским и о том, как Кузмин «весьма недвусмысленно» разглядывал его в Сестрорецке, когда Трубецкой, «купаясь, раздевался на берегу». При этом корреспондентов своих Трубецкой заливал потоками самой беззастенчивой лести, признаваясь в том, что они определили не только направление его литературных поисков, но и изменили его жизнь. Этот яркий этюд из области литературной психопатологии замечательно дополняет прочие, более «серьезные» материалы сборника.
Читать дальше
