— Как с университетом?
И осекся, увидев плотно сомкнутые Колины губы. Шея с обмотанным вокруг клетчатым кашне откинута назад. Коля молчал, будто вопроса вовсе не было. Последнее время Лючин чувствовал постоянную неприязнь к себе, исходившую от Коли. Конечно, Евгений Бенедиктович мог ошибаться, но возможно, тот просто недолюбливал евреев — теперь со многими так было. Машина уже сворачивала на Пресню, и серый длинный дом противу зоопарка, дом, в котором помещалось Министерство геологии, а Лючин по привычке говорил — комитет, светилось всеми окнами. И это министерство работало по ночам.
— Спасибо, вы свободны, Николай Викторович, — с облегчением сказал Лючин. — Я домой сам доберусь.
Он вылез из машины и, привычно проверяя в кармане перчатки — не забыл ли? — шагнул к подъезду.
— Евгений Бенедиктович!
Это Коля, он догнал его. Щека дергалась, но глаза глядели спокойно.
— Зачем вы спросили меня про университет?
Какой я идиот, значит, опять, верно, у него сорвалось, и с вечерним тоже сорвалось… Вот несчастье!
Пробормотал:
— Простите. Честное слово, я не хотел вас обидеть!
— Тут должно быть ясно, — сказал Коля. — Меня контузило. Потом плен, но я немцам не сдавался. Моя совесть чиста! Но теперь я не могу поступить никуда. То есть не могу вернуться к тому, чем занимался, кем был. Я вожу вас на работу и с работы, Евгений Бенедиктович, а потом Аню на рынок и Алексея Павловича на дачу. И это еще лучшее из всего, что могло бы случиться со мною.
— Я понимаю вас, — поспешно прервал Лючин. — Я правда понимаю.
— Вы? — Узкие глаза Коли теперь еще уже. — Это уже совсем странно. Жалеете, наверное?
— Почему? — наврал Лючин. — Вы так молоды! У вас еще будет много всего. И потом, я думаю, должно как-то перемениться. И в вашем деле тоже. Мне кажется, скоро.
— Откуда такие сведения? Даже смешно. Вы старше меня ну от силы лет на восемь, а говорите со мной как с ребенком. Мне этого не нужно, поверьте! “Должно перемениться” — глупость, Евгений Бенедиктович. Я вам как несостоявшийся историк говорю.
— А я как состоявшийся читатель. Да, да. Толстый мальчик без мамы и много-много книг. Разных. У моего отца была до войны потрясающая библиотека! Когда вернулся из Кыштыма, отца нет, и книг вполовину поубавилось. Зато соседи. Знаете, Коля, я уважаю вас, и мне неприятно, когда вы считаете, что я скрывался от армии, ловчил…
— Почему? Вы хороший специалист, все знают. Вы заслуженно получили бронь.
— Не так, не так! У меня просто… — тут уже Лючин занервничал, — в общем, не очень нормальное сердце, оно передается по наследству. В народе говорят — бычье. Моя мать умерла внезапно. Молодой. А я уже пережил ее. И если бы не это, пошел на фронт, как и вы. — Он с трудом договаривал, чувствуя, что краснеет. Неудержимо. Краска приливала к лицу, и пот выступил. Руки стали мокрыми, и лоб защипало от пота.
Коля смотрел на Лючина с каким-то новым выражением. То было не презрение, как могло Евгению Бенедиктовичу показаться еще несколькими минутами прежде. Скорее внимание, да, именно оно — Коля словно рассматривал Лючина внове, будто впервые увидел, и невольно это ощущение чужого разглядывания будто букашки какой, пригвожденной, прибулавченной, передалось и самому Лючину, и неуютно стало от Колиного взгляда; Евгений Бенедиктович, по обыкновению, засуетился, ища платок, а найти не мог сразу. До сих пор путался в этой форменной одежде. Хотя Лючин теперь оказался штатским подполковником, но папахи ему вроде не полагалось, а шапку из пыжика — конечно, Фаня достала — кажется, нельзя было носить. Но вообще-то никто не знал толком, можно или нет. И Евгений Бенедиктович мерз в фуражке. А Коля вдруг сморщился, отвел глаза, и шрам на его щеке обозначился стальною белизной. Через всю щеку шрам. Вот почему эта постоянная Колина небритость.
— Глупо все! — вдруг и с отчаянием почти крикнул Коля и, резко, по-военному, повернувшись, пошел к машине.
— Глупо, конечно глупо, — повторил Лючин, вытирая пот, платок наконец был найден, повторил с каким-то отчаянием и нежностью внезапной к долгорукому, долговязому Коле в его поношенном пальто, в котором тот ходил всегда, не снимая, то есть зимой, весной, осенью, с тех пор как поступил на работу личным шофером к Алексею Павловичу, и сидя на стуле между двух кабинетов, его, Лючина, и Алексея Павловича, рядом с секретаршей Ларисой Ивановной, которая, кстати, уже на третьей работе со своим начальником, и ей вечно жарко в розовых легких кофточках, а вот Коля — в пальто, и когда заезжал за Алексеем Павловичем, а того всегда ждать приходилось подолгу, ждал в пальто, так что Лючин и представить не мог Коли без этого, верно вывезенного из Германии, пальто в рубчик. А чувствовал так, что нет еще у Коли пристойной “мирной” одежды. Тем более удивился, однажды узнав на сундучке у Лели в прихожей знакомое пальто, и, еще не сразу понимая, к чему оно тут, вошел в столовую вслед за Ниной Васильевной — они тогда во МХАТ собрались на “Последнюю жертву”, Тарасова играла, — и увидел Колю, шофера Колю в затейливо латаной, мать-то рукодельница, пестрой фуфаечке, она и вязала, конечно; из-под шерстяной поделки как-то по-школьному высовывались Колины руки, даже запястья были видны, и Евгений Бенедиктович впервые понял тогда, как юн Коля, которого он церемонно звал по имени-отчеству. Впрочем, и Леля тоже.
Читать дальше
