Эскалатор еще не кончился, а ему так хотелось посмотреть на Лелю, она стояла за ним, чуть выше, на следующей ступеньке, но чтоб посмотреть, надобно было обернуться, он обернулся и не увидел Лели, там была какая-то совсем другая женщина, и он понял: это должно было случиться — он этого ждал — и случилось, но уже в следующее мгновение из-за дамской велюровой шляпки, над головою военного, помахала ему знакомая китайская варежка, синяя с белыми голубями, и голос:
— Женя, я тут.
— Куда вы пропали, Леля?
— Не пропала еще. — Она даже засмеялась. — А вот вы куда-то один, и так быстро.
— ...Леля, Леля! — это он уже в лифте ей говорил, когда провожал. — Я знаю, вы, верно, думали, что это буду не я, то есть тот мужчина, ну, будет не такой, конечно, как я, не толстый, не старый и вообще не такой. — Он поправил шляпу и горло освободил от шарфа. — Я понимаю, но я совершенно не могу без вас, — и улыбнулся ей, и еще больше и глупее заулыбался, глядя на нее, и опять схватился за шляпу, и наконец снял — он в театр без формы ходил. Штатное пальто, из посылок; Виолетта, танцовщица опереточная, в пору их романа достала. Надеялась, наверное, потому и обихаживала… А вот Леля, стоя лицом к нему, очень серьезно глядела мимо него, улыбающегося, со шляпой в руке.
Все так у него некстати получалось.
Потом, правда, он долго, до полуночи, пил чай у них, и они про “Пиковую даму” с Ниной Васильевной так страстно толковали, а ему всегда казалось, что он с этой музыкой родился, с этими роковыми аккордами, по крайней мере, это была первая опера, которую он слушал; отец привел его в Большой уже после Идиной смерти, конечно, а вот ноты — дореволюционное издание с тремя картами на ярко-зеленой обложке — всегда, сколько помнил, лежали на рояле; Леля молча за ними обоими, матерью и Лючиным, из-под нахмуренных бровей следила, но когда он поднялся, чтобы уходить, попросила:
— Посидите еще, Женя!
Он сел послушно, но сказал:
— Надо идти. Когда еще доберусь. У вас тут такси не поймать.
— Позвоню Ане, — сказала Нина Васильевна.
И они остались опять вдвоем, как в лифте, но Леля теперь не отвернулась, а, глядя в лицо Евгению Бенедиктовичу:
— Мне ужасно грустно.
— Это потому что я?.. — тихо спросил.
Головой замотала:
— Не потому. — И покраснела. — Это же каждой женщине приятно. Не потому. Просто весна, наверное. Нет, нет, кто же не любит, когда листики и тополями пахнет. Но это потом. А вначале — снег растает, а потом пыль, иногда жара. И я почему-то боюсь. Ну не боюсь, а тревожусь. Не знаю.
Круглое личико с высокими скулами, с этими строгими бровями глядело на него с такой надеждой, он не понимал почему, но чувствовал — он что-то должен сделать… А ночью проснулся от этого же нахмуренного взгляда. И не мог уснуть. Он не помнил ничего из того сна, который случился с ним, но знал, что она и во сне посмотрела на него и потому он проснулся.
И — к шарикам своим гомеопатическим, но сердце не так уж и тянуло, тогда решил, лучше валерьянку, но когда капал в рюмочку, рука дрогнула. Что происходит? Ну влюблен. Ну несчастливо, верно. Ну друзья, а они впервые появились в Кыштыме, какой день рождения ему закатили! но там и остались, друзья-коллеги, — далеко, в Кыштыме, в почтовом ящике. А он — в Москву. “В Москву! В Москву!” Нет, не жалел. Вот и Лелю встретил, и не важно, что дальше, не важно — так убеждал себя. Дворники уже скребли снег, значит, сейчас во двор въедет грузовик — будут сгружать ящики для гастронома. Доставшаяся ему комната, точнее — оставшаяся после уплотнения, так это называлось, выходила во двор; солнце редко светило в окна бывшего отцовского кабинета, и еще черный вход в магазин и в подвал, где склад, но зато семейные книжные шкафы на своих местах. Объявившиеся соседи его не мучили особенно, почти целый день он на работе, и они тоже; неприятно только, что ванная теперь общая. А высокое трюмо красного дерева по-прежнему в передней, и вешалка, только пальто чужие: его — с барашковым воротником и ее беличья шубка. Супружеская пара бездетная, неразговорчивая, оба старше Лючина, оба где-то работали вместе и на работу ходили пешком. Они вселились сразу после смерти Бенедикта Захаровича, то есть во время войны, мужчин в тылу было немного: конечно, бронь. Похоже, оба инженеры и тоже в каком-нибудь ящике или институте. Они ни о чем не спрашивали, он — их. На кухне почти не сталкивались — разный режим. Непонятным только казалось, что так уверенно устроились на чужой мебели: спальня Лючиных была теперь их спальней и столовая тоже. А вот Фаня, младшая сестра отца, негодовала.
Читать дальше