У Быкова Шелестов фактически предстает человеком без свойств, в нем нет ничего нелитературного (в отличие от Орясина, в котором, наоборот, нет ничего литературного). Он полностью подчинен своему роману. На протяжении всего «Икса» мы видим, как «Пороги» сжигают своего автора, и не важно, что, по Быкову, начало романа было Шелестову подкинуто неизвестно кем (хотя в конце и эта загадка разрешается). Вся работа проведена именно Шелестовым — ведь прочитанное «не сказать, чтоб было очень хорошо». По сути-то он начал писать заново, если не книгу, то самого себя. Мы видим, как молодой бодрый журналист понемногу превращается в угрюмого, замкнутого в себе писателя, для которого нет ничего важнее сочиняемой эпопеи (тут есть переклички с «Мастером и Маргаритой»). И инерция приключившейся с Шелестовым метаморфозы настолько сильна, что даже в 1965 году, когда «Пороги» уже давно дописаны, опубликованы и оценены, ничего в писателе не восстановилось. Неуверенность в себе и интриги коллег по перу, неприятные встречи и редкая радость обретения, семейная жизнь с «Манюней» и однажды приключившееся в Ленинграде любовное безумие с загадочной дончанкой Анной, — все без исключения, что происходило с Шелестовым, шло во благо роману, но во вред его автору.
По этой же причине о биографической достоверности в «Иксе» речь не идет в принципе. Это по-особому занимательно, поскольку Быков известен как неустанный биограф и просветитель: это и книги в серии ЖЗЛ «Пастернак» и «Окуджава», чуть менее известная биография «Был ли Горький?», а кроме того, Быков постоянно выступает с лекциями о Некрасове, Арсении и Андрее Тарковских, Ахматовой, Маяковском, Бунине и многих других. А еще есть бесчисленные статьи — по юбилейным поводам и без. И вот принципиально иной жанр — биография в сочетании с фикшн — симбиоз, отнюдь не чуждый Быкову.
Знатокам известно, что за несколько секунд до смерти Борис Пастернак произнес слово «рад», чему в книге Быкова дано совершенно фантастическое объяснение. По его мнению, в последнее мгновение Пастернак находился одновременно и на этом свете, и на том. За пару минут до этого, попросив прощения у жены и таким образом распрощавшись с земной жизнью, писатель сдержанным, достойным «рад» поприветствовал тех, кто ждал его «там». Этот фрагмент запоминается едва ли не лучше всех прочих — потому что это уже не биография, а собственно фикшн или даже мифотворчество. Отвечая на вопрос, как ему удалось такое придумать, Быков однажды сказал: «Я просто уверен, что все было именно так». Но это — один отдельно взятый эпизод. А тут целая книга таких «рад» — догадок, предположений и мифов, как могла бы развиваться ситуация. (При этом миф Холмогорова о коллективном авторе и истории создания «Хладного Терека» будет, пожалуй, даже покруче быковского.) Маневр очевиден: в «Иксе» Быкову нужна только одна горизонталь «автор — роман», в связи с чем подробности жизни Шолохова ему не просто не нужны — они могут навредить. Шолохов, по Быкову, — уникальный пример трагедии успеха, и чтобы подчеркнуть трагедию, лучше использовать по большей части придуманные обстоятельства. Потому Шолохов и назван Шелестовым — вроде он, но вроде и не он, держим в уме реального человека, но речь будто не о нем. В самом крайнем случае можно сослаться на уже процитированные слова из предисловия... К числу быковских умалчиваний в романе относится и эпизод 1965 года, когда к Шелестову приходит молодой журналист, желающий пообщаться с классиком. Классик ведет себя вроде как гостеприимно — принимает юношу всего через час после звонка с просьбой об интервью, готов угостить его чаем, но вместе с тем выглядит обычным желчным стариком и огорошивает странными речами о якобы планируемой книге. И все — нет ни намека на то, что буквально через четыре месяца желчный старик получит Нобелевскую премию, а еще через год крайне резко выскажется в адрес Синявского и Даниэля во время одного из самых знаменитых судебных процессов в истории СССР. На это нет и намека, потому что это уже совсем другая тема — «художник и власть», «художник и слава», «художник и политика», как угодно, но в любом случае не «автор и роман», а стало быть, всем этим темам нет места в «Иксе».
Не менее любопытно и окружение Шелестова. Люди (и события) 20 — 30-х годов интересуют Быкова ничуть не меньше, чем современность, а иногда кажется, что и гораздо больше. Именно эпохе — ее истокам и последствиям — посвящена «О-трилогия» («Оправдание», «Орфография», «Остромов, или Ученик чародея»), и в том же времени Быков начинает свое новое троекнижие (объявлено, что за «Иксом» последуют еще две книги, названия которых будут также начинаться с буквы «и», и в интервью «Литературной России» даже прозвучало наименование второй — «Истина» [2] ). Иногда он даже бравирует своей любовью к советской эпохе — недаром в одном из своих злободневных политических стихотворений он себя именует «фанат эсесера». И вот, как и в первой трилогии, мы снова видим писательское сообщество тех лет, и снова оно наполнено в том числе персонажами, подобными Шелестову, — с вроде понятными прототипами, но все-таки упомянутыми лукавым экивоком. Таков, к примеру, «длиннолицый иронический драматург Гердман» (Николай Эрдман), а в описании «крестьянского прозаика» Гребенникова можно найти отсылки Быкова к собственной статье о Федоре Панферове. Про Гребенникова читаем: «Повести его получались иногда так плохи, что почти уже хороши». Быков говорит о Панферове: «Я не в состоянии найти человека, который бы добровольно прочел четыре тома „Брусков”. <���…> Меж тем напрасно — книга интересная, показательная, местами очень смешная» [3] . А еще в книге есть Воронов — «молодой гений... <���которого> не любили коллеги, ругали критики и не считали своим На Самом Верху. При этом все его уважали». Это уже, вероятно, собирательный образ.
Читать дальше
