Можно было понять Александра Межирова. Семен Людвигович Франк, замечательный философ и культуролог, высланный в 1922 г. из России на знаменитом „философском пароходе” (вместе с И. А. Ильиным, Н. О. Лосским, Н. А. Бердяевым и другими), только-только стал выходить из небытия, и сочинения его еще не переиздавались.
Выслушав эту жалобу, Питер Норман сказал: „Пожалуйста, не переживайте. Я женат на дочери Семена Франка и смогу возместить Вашу потерю”.
Тогда я не очень тонко пошутил: „Как жаль, что и мой чемодан не пропал”. „И Вы не переживайте, — сказал Питер Норман, — и Вам эта книга обеспечена”.
И вот она передо мною: С. Л. Франк. Этюды о Пушкине. Мюнхен, 1957. И на свободной странице перед титульным листом надпись: „Милому Юрию Манну на память о встрече в Лондоне от дочери автора Натальи, 12-9-87”.
Позднее на основе этой книги я подготовил (со своим предисловием) публикацию статьи Франка „Религиозность Пушкина”»
Маяковский: трибун, лжепророк, тинейджер, планетарный поэт и советский гражданин… [материалы заочного «круглого стола»]. — «Дружба народов», 2013, № 8.
«Чувствую в нем огромный талант, чувствую напор — но все это какое-то пустоватое, без веры. Он же сам писал: „поэзия — вся — езда в незнаемое”. Вот этого „незнаемого” (потустороннего, трансцендентного, очарования, метафизики, откровения, прозрения, целомудрия — правильное подчеркнуть, хотя все это, на мой взгляд, для поэзии синонимы) как-то недостает. Впрочем, с большим удовольствием читал его лет в пятнадцать. <...> Аристократия по определению старомодна: никого с пароходов не сбрасывает, к наследству отцов относится бережно и потихоньку продвигает язык и культуру на такие новые высоты, что и не снились бойким и бессовестным модернистам. Назвать хотя бы Баратынского, Анненского, Блока. На другом конце поэтического спектра — веселые хулиганы, „пейте кашу и сундук”, „прямые лысые мужья сидят как выстрел из ружья”. У них тоже получалось! Дело, должно быть, в преданности литературе, в подвижничестве во имя слова. Вероятно, Маяковский был гением, однако одного свойства гения ему не хватало — спокойного достоинства, чувства своей правоты, которое, по определению Мандельштама, и есть поэзия. В сущности, Владимир Владимирович по темпераменту был неким гипертрофированным Лермонтовым, с обидой на весь мир, но с меньшей причастностью к тайне. („В минуту жизни трудную, когда на сердце грусть, одну молитву чудную твержу я наизусть...” — ведь не написал же он такого?) Много придумал интересных рифм, размеров и образов. Послужил прекрасным примером нашим шестидесятникам. „В ночи Млечпуть серебряной Окою...” (Маяковский). „Сколько звезд! Как микробов в воздухе!” (Вознесенский). Разве это плохо? Нет, отлично. Даже тогдашняя современность отражена, с ее помешательством на аббревиатурах. Но катарсис лучше искать у других поэтов той эпохи.
Употребляя „язык времени”, поэзия спускается с отведенных ей высот на уровень этого времени, забывая о том, что она принадлежит не ему, а вечности. Бедный Владимир Владимирович! Он так старался. А в русском языке остались другие — Есенин, Мандельштам, Заболоцкий. Я далек от злорадства, но разве это не грустно?» ( Бахыт Кенжеев ).
Геннадий Русаков. Дорогие мои жизнелюбы… Стихи. — «Дружба народов», 2013, № 8.
<...>
и знаю, что готовится зима.
Я в ней учтен и крестиком помечен,
и на полях уже проставлен срок,
чтоб из моих бессмысленных Неметчин
вернуться мне на отческий порог.
И я в два счета соберу манатки,
куплю билет, закутаю жену.
И снова встану веку на запятки —
давай, гони в угрюмую страну
босяцких планов и упрямых буден,
вершащих непосильные труды...
К ее раздорам и усталым людям.
К былому ощущению беды.
…Вослед Русакову тут весьма созвучно публикуется новая книга Светланы Алексиевич «Время second-hand. Конец красного человека» (окончание в № 9). Принцип организации текста привычен ее читателю: обработанные расшифровки разговоров с людьми, точнее, монологи, иные из которых просто поразительны (о безумных 1990-х).
Мехис Хейнсаар. Жизнь после смерти. Перевод с эстонского Веры Прохоровой.— «Вышгород», Таллинн, 2013, № 4-5.
«Тартуский мойщик трупов Яак Аусмеэс, обычно такой трудолюбивый, жизнерадостный и аккуратный, пребывал в последние месяцы исключительно в угнетенном состоянии. Не то чтобы он чувствовал какую-то особую меланхолию или его что-то донимало, и не то, чтобы в свои пятьдесят пять он воспринимал себя стариком. Нет. Скорее, его наполняло диковинное ощущение, будто с каждым днем он все глубже погружается в сумерки жизни, уходит под тяжелую желтоватую воду, в то время как в голове как бы пустило корни мощное, жизнелюбивое дерево…»
Читать дальше
