Фролов хмурился и открывал окно. Воздух врывался шальной, пьянющий, молодой, Фролов тер ежик на голове, представлял себе далекие безлюдные горы и понимал, что не отступит. Он и боялся и радовался этому. Билеты были на пятнадцатое мая. Палыч говорил, рановато, снега в горах еще будет полно, но Веня не хотел ждать.
Люди не способны к таким поступкам. Мало кто может взять да и повернуть свою жизнь поперек ее течения, но у Фролова так не раз бывало. Веня был рыжий. Еще отец-покойник говорил, что лучше, мол, быть упорным, чем упрямым, но упорства ему как раз недоставало, а упрямства было через край. На пустом вроде месте мог Венька упереться против всех и их представлений о жизни. Никто этого не понимал — назло себе ведь делал…
Он должен был стать художником. В детстве — а оно у Вени было самое обычное — коммунальное, с родителями-рабочими — все так и считали и удивлялись тому, что у маленького Веньки получалось на бумаге. Он им и стал — Суриковский институт закончил. И даже последнее место работы было — дизайнер в глянцевом журнале. Да только бывают художники и художники. Венька знал эту разницу, когда-то он пытался стоять на том неверном пути, сулящем так много и дающем скупо. Это была совсем другая жизнь, полная надежд, работы и отчаяния. Он не любил о ней вспоминать и, может быть, забыл бы совсем, если бы не десятка два работ. Хороших. Маслом. Даже, может быть, и очень хороших. Они плотно висели на стенах — мать когда-то развесила, — и он их не трогал. Папки же с акварелями и картоны с рисунками однажды глубокой осенней ночью Веня вынес в мусор. Дождь моросил. Он два раза спускался на лифте с полными руками, шел к бакам, роняя листы… и ни одной живой души не попалось. Это был знак — ни раньше, ни этой черной ночью никому его творчество не нужно было.
За две недели до этого умерла мать. После похорон он и залег на диване в ее опустевшей квартире, понимая потихоньку, что от него ушел скучный и не очень умный, но самый близкий ему человек. Ему было двадцать семь. Через полгода ему пришла повестка о разводе.
Странно, но почему-то художников у него в друзьях не было. Друзья были еще школьные, которые ничего в живописи не понимали. Выпив, они говорили: “Эх, Венька!” — и качали головами — они бывали на выставках, где висели его работы. Говорили, что он большой талант и что надо писать и снова выставляться. Фролов слушал, молча глядя сквозь собеседника небольшими, не особо выразительными зеленоватыми глазами на круглом веснушчатом лице, и наливал себе водки. И ничего не говорил. Морщился только чему-то своему.
Рома Бычков, всегда первый среди них богач, а теперь еще и фабрикант — у него было две фабрики, — слюнями начинал брызгать и объяснять, что Фролову на самом деле нужно просто отпиариться, и дело пойдет. И даже, выпив, готов был дать на это денег. Рома после того, как сильно разбогател, очень стал разбираться в жизни. Известно же, чем человек богаче, тем он умнее.
Венька ничего не делал. И если раньше у него все-таки были в доме и краски и холст и он временами что-то подмалевывал, то теперь не было. Высохли краски.
Почему так вышло, неизвестно. Талант же! Все признают! А даже и не пропил, не продал, а просто потихоньку забросил. И сам как будто забыл о нем. Жил как все. Вот все и решили, что он просто лентяй, и перестали о нем думать, у всех своих забот хватает.
Два раза женат был. И тоже. Из-за упрямства своего, из-за любви к свободе, черт его знает, из-за чего еще, но к тридцати пяти не было у него ни хрена, и жизнь тихо сворачивала свои затеи. Иногда он вдруг ясно понимал это, и холодная испарина выступала откуда-то из глубины на внешне спокойном, даже и безразличном Венькином лбу.
И теперь это золото. Ну почему такой вот человек, которого корысть никогда особенно не грела, вдруг решил все бросить и рвануть в горы? Где он никогда не был и ни черта не понимал. Может быть, доказать чего хотелось? Тому же Роме Бычкову, кому он должен был уже кучу денег? Или самому себе? Может же прийти к человеку такая некрупная мысль.
А может, конечно, и так быть, так часто и бывает, что человек вроде как об одном думает, но на самом деле все совсем по-другому…
…У ручья на краю большой поляны, окруженной высокими, раскидистыми кедрами, стоял заброшенный алтайский аил. Сложенный из бревен, он был восьмиугольный, похожий на монгольскую юрту. Крыша, застланная когда-то кедровой корой, светилась дырами. Спать здесь было опасно, но Веня решил ночевать внутри. Он так рад был, что вокруг наконец были стены.
Читать дальше
