2011
«Кировская»
Серый мрамор «Кировского» метро,
Магазин Перлова с китайской вазой,
Глаз небесный, подмигивающий хитро
И пленяющий правдой голубоглазой.
Поверну на Сретенку, по пути
Раскурю «Дукат» свой на перекрестке,
Никуда отсюда мне не уйти,
Потому что слушаю отголоски —
Отголоски лет, отголоски слов,
Отголоски комнаты на Мясницкой,
Отголоски пламенных вечеров,
Отголоски снов на постели низкой,
Отголоски жизни, ушедшей вниз
И поднявшей голову напоследок,
Из-под ног уходит, скользит карниз,
Точно прыгнувший из окошка предок.
ГУМ
Беспощадное время ушло, я вернулся сюда,
Ничего-ничего, все осталось, блестит, как слюда,
Жирной кожей и смальтой, углеродом, тяжелой казной,
В переходах стоит необузданный зной.
Черезмерные полки, матерьяльный, невидимый склад,
Габардин, крепдешин, на котором не виден и скальд,
Написал: ты измерен и взвешен, конец…
В оружейном отделе новый «магнум» и меч-кладенец.
Рассыпался фонтан, упадая на лица слезой,
В похоронном бюро пахло прахом, водою лесной,
Стоверстовая очередь из отдела вела в мавзолей,
Чтобы было стоять безнадежней, верней, веселей,
По отчаянным дням здесь пехота несла караул,
Счетревенный портрет состоял из прикладов и дул,
Выдавали брикеты крем-брюле, эскимо,
На постельном белье пробегало живое кино,
В новогоднюю ночь торговал слюдяной Дед Мороз,
На румянце щеки шевелилась гирлянда волос.
И товары на линиях били притоп и прихлоп,
И в единые руки поступали, что пиво, взахлеб.
Ты меня не узнал, как не знают подпольную мышь,
Ты затих, отшумел, проспиртованной песни камыш,
Под алмазной нарезкой, под амброй и лайкой, буржуй,
Я целую твой венчик, прощальный прими поцелуй.
Никогда и всегда ты предстанешь на фоне Кремля,
Чеком с пеной нолей, как надменный отлив, шевеля,
Вспоминаю в бессоннице бедность подвалов и душ,
Как стоит над могилой Дездемоной задушенный муж.
2012
Дом архитекторов
Памяти отца
Где Штакеншнейдер выстроил дворец,
На Герцена (теперь опять Морская),
Меня туда водил еще отец
В год довоенный, за собой таская.
В сорок шестом я сам туда ходил,
В кружок, где развлекались акварелью,
Но никого вокруг не восхитил,
И посейчас я чувствую похмелье.
«Эклектика», — сказал искусствовед,
Когда спросил я через много лет,
А он махнул рукою безнадежно.
Эклектика… Ну как это возможно?
Ведь мой отец погиб в сорок втором,
А я мешал здесь охру и краплаки,
И это был не просто детский дом,
А способ жизни на сырой бумаге.
Отец и сам неплохо рисовал,
И на меня надеялся, быть может,
Но если я войду в тот самый зал,
То догадаюсь, что меня тревожит,
Ведь я не сделал то, что он велел,
Что завещал, — искусство для искусства.
Мой бедный дар обрушился в раздел,
Где все так своевольно и не густо.
Теперь здесь ресторан, голландский клуб,
И только по краям — архитектура,
Но, расспросив, меня пускают вглубь,
Быть может, узнают, но как-то хмуро.
Эклектика! Но не согласен я,
Досада быть эклектикой не может,
Печаль отца, потемки осеня,
Карает сына, узнает и гложет.
* *
*
Пасмурно. Серый цвет.
Вянущий лист.
Садик переодет
В желтое, как артист.
День или два. Потом
Голых веток позор,
Под широким зонтом
Входит сам режиссер.
Здравствуй. А вот и я.
Кончено, не скули,
А в лоскутах шматья
Спрятаны все рубли.
Переоденься. Ложись
Вместе со мной на дно.
Смерть — это тоже жизнь.
Вобщем, всё заодно.
2012
Полуостров
Виктору Гофману
Полуостров, похожий на череп,
На расколотый грецкий орех,
Виночерпий в овечьем меху,
Ублажающий всех,
Ботанический короб на лаве,
Остывший вулкан,
Сохранивший в раскопах
Костяк, великан.
Шлем, источенный ржою,
Читать дальше
