Библейский стих (Нельдихен называет его «библейской прозой») соблазнял не одного Чуковского и не одного Нельдихена. Возьмем, к примеру, сочинение легендарного (в свое время в Тифлисе) графомана или, лучше скажем так — «естественного поэта» Константина Гургенова [18] :
1
Вот и я, один, всюду тишина.
Страшная кругом меня картина:
Все спит, как будто сном непробудимым,
Ничто не дрогнет предо мной,
Чтоб жизнь мне прошлую напомнить,
В глубокой алой гуще крови,
Лежат рабы покорные земли.
<...>
7
Сначала страшной и жалкой
Казалась картина эта мне,
Затем, спустя минуты две,
Я стал свыкаться с обстановкой
И стал не так уж жалким,
И много добрым к ним;
Так как с этого момента
Меня другое стало занимать:
Но что ж мне оставалось делать?
Видя вокруг себя и серебро и злато,
И как не забирать мне
Несметное богатство,
Оставшееся не по праву,
Земле сырой наследством.
Что бы, интересно, сказал Николай Степанович Гумилев, если бы вздумал принимать Гургенова в Цех поэтов. Не вздумал бы? Пожалуй, но вполне уверенным быть нельзя. Так-то это действительно покруче Данте будет — Данте, скорее всего, не пришло бы в голову в качестве, так сказать, завершения апокалипсиса пойти пошарить по карманам у покойников. Но мы сейчас все же о стихе. Отстранимся от того, что Гургенов ко всем своим прочим достоинствам был нетверд в русском языке и русском стихосложении, и взглянем на результат: так ли он далек от «библейских» стихов Нельдихена, который в русском языке и русском стихосложении был вполне тверд? В версификационном смысле — за исключением длины строки — не так уж и далек, но разница между ним и Нельдихеном очевидна: последний иногда демонстрирует такое упоение текстом и такое форсирование его непроизвольно-комических сторон до самодействующих поэтических образов, какого действительно «наивные поэты» сами никогда не достигают, поскольку упоены не текстом, а словами — или собой, что, впрочем, одно и то же. Здесь проходит граница. Еще одна граница, на марш выше, — граница между Нельдихеном и Олейниковым: между непроизвольным (и талантливым) комизмом серьезного, фиксированного на себе человека и сознательной, по крайней мере художественно дистанцированной работой с «естественным человеком» (в том числе, конечно, и в себе).
6. Вместо заключения
Что можно сказать в заключение?
Замечательно, что книга эта вышла, качественно подготовленная и любовно оформленная. Закрытие некоторых историко-литературных позиций, десятилетиями зияющих, совершенно необходимо. Введение в историко-литературный оборот «одиночек» (а у нас остаются, кажется, только одиночки), обсуждение их места и значения в истории русской литературы, просто знакомство с ними как с людьми в реальных исторических обстоятельствах (и тут «контекст» нашего издания бесценен) — необходимы тоже. Не для «возвращения поэта» и не для «просвещения публики» — как я уже сказал, все, кому Нельдихен или кто-либо еще, пусть Тихон Чурилин или Владимир Макаввейский, действительно были очень нужны, даже и в советские времена имели возможность их найти [19] . Речь идет об объемности, разноречивости, сложности образа этой необыкновенно богатой (и в массовом восприятии, ограниченном официозом и антиофициозом советского времени, необыкновенно бедной) литературы. История русской литературы должна непрерывно расширяться во все стороны, иначе она не Вселенная. А она — Вселенная.
Вопрос «глупости» в литературе — первичной (Гургенов), вторичной (Нельдихен) и третичной (Олейников), как индивидуальной, так и коллективной, — требует дальнейшего рассмотрения и углубления, снова являясь одним из актуальных вопросов нашей словесности — в первую очередь, из-за разлаженной межчеловеческой коммуникации и так и не установившихся за постсоветские десятилетия закономерностей поведения и взгляда на вещи. Мы попытались об этом подумать, будем думать и дальше.
Жизнь Сергея Евгеньевича Нельдихена — необходимый комментарий к литературной истории (не совсем то же самое, что история литературы), очередная невозможная возможность, очередной вдох тарабарского воздуха. Время от времени такой вдох необходим нам всем — чтоб не думали, что сильно умные. В каждом из нас есть этот потерянный Буратино, его нужно лишь позвать из мрака.
Стих Нельдихена (если, конечно, не мифологизировать его достижений) — важное и интересное примечание к истории русского стиха ХХ века. Но есть у него и несколько текстов [20] , оставшихся живыми вне зависимости от их историко-литературного и литературоведческого интереса, — а это много, очень много. Остаться в русской поэзии хотя бы несколькими стихотворениями, хотя бы несколькими строчками — высокая доля, не искупающая нелепой и трагической жизни (а чья жизнь не такова?), но наполняющая наши сердца бесконечной благодарностью.
Читать дальше
