Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Негров, как самую что ни на есть дорогостоящую часть собственности (еще бы: продаваясь по четыреста-шестьсот долларов за душу, они представляли собой единственно надежное помещение капитала, при этом маса Сэмюэль легко мог превращать их в живые деньги — к вящему удовлетворению кредиторов, которые и сами паковали пожитки и бежали из Восточной Виргинии, поэтому и требовали отдавать долги как можно скорей) — так вот, стало быть, негров теперь продавали постоянно, по двое, по трое и поодиночке, то одну семью, то другую, хотя бывало, что и месяцы проходили, и никого вроде не трогали. Но вдруг, как снег на голову, приезжал господин в кабриолете, джентльмен с седыми бакенбардами и часами на толстой золотой цепочке, соскребал грязь с подметок своих начищенных до зеркального блеска сапог. И накрывали стол в библиотечной, а я на серебряном подносике подавал крекеры и портвейн, слушая в летних сумерках усталый, невеселый голос маса Сэмюэля:

Самая-то мерзость, сэр, эти перекупщики, да, перекупщики, сэр! И то, что платят они обыкновенно больше, мне все равно. Они бездушны, сэр, бессовестны, им ничего не стоит разлучить мать и единственное дитя. Вот почему, как бы ни был я беспомощен в этой ужасной ситуации, я, по крайней мере, стараюсь всегда иметь дело с джентльменом... Да, за одним злосчастным исключением... так что почти все свои сделки я совершал с джентльменами вроде вас... Говорите, вы из Фицхагов, что живут в округе Йорк? Тогда вы, должно быть, в родстве с Тадеусом Фицхагом, моим сокурсником по Колледжу Вильгельма и Марии... Да, последний раз рабов я продал джентльмену, направлявшемуся на запад, в округ Бунслик — это, кажется, где-то в штате Миссури; я продал ему семью из пяти человек... Очень такой гуманный, образованный джентльмен из Ноттовея... А вы и вовсе любимец богов, сэр, да вы, поди, сами знаете: иметь мельницу рядом с таким городом, как Ричмонд, и при этом не закабалить себя владением землей, этим проклятием... Не знаю, сэр, но ясно только, что мои дни здесь сочтены. Не знаю, поеду в Кентукки или в Миссури тоже, да вот и в Алабаме, я слыхал, интересные открываются возможности... Пойдемте, покажу вам Джорджа и Питера, лучших мельничных подмастерий, какие у меня остались, и даже не сомневайтесь, для негров они чудо как исполнительны... Да, очень немногим из моих негров повезет остаться в Виргинии...

Так уезжали Джордж и Питер, Сэм и Эндрю, потом Люси с ее двумя малолетними мальчиками; негры грузились в фургон, в котором я сам частенько отвозил их в Иерусалим, и всегда меня поражало их послушание и спокойствие, я долго потом удивлялся самообладанию и бодрости духа, с которыми эти простые люди, безвозвратно вырванные из привычной жизни, отправлялись навстречу неизвестности, встречали новый поворот судьбы. Да, уезжали, да, оглядывались, да, в этих их прощальных взглядах сквозила грусть, но расставание с местами, что были для них много лет всею вселенной, вызывало у них сожалений не больше, нежели будущее — опасений и тревог: им кажется, что до Миссури или Джорджии далеко, как до звезд, и вместе с тем близко, как до соседней плантации, им это безразлично; с привычным, безнадежным изумлением я замечал, что они редко даже утруждают себя прощанием с друзьями. Я понял так, что лишь разрыв семьи может заставить их горевать, но таких ужасов у нас не случалось. Вот, перекрикиваясь и хихикая, они лезут в телегу, которой предстоит увезти их на край света, в немыслимую даль, к непредставимой судьбе, а говорить способны только о том, что у кого-то болит колено, о силе комка шерсти из желудка мула в качестве охранного талисмана от ведьм, о том, как правильно натаскивать собаку, чтобы умела загонять на дерево опоссума, и при этом постоянно поминают еду. Среди дня они ходят сонные, в телеге сразу улягутся на настил и заснут, оттопырив розовые мокрые губы; недолго поклевав носом, провалятся в забытье прежде, чем их вывезут за ворота, и задолго до того, как окажутся за пределами земли, составлявшей и дух, и сущность, и географию их жизней, — земли, которая со всеми полями, лугами и разноцветием леса теперь уходит, не удостоенная даже взгляда, не взятая с собой даже как зримый образ, уплывает, исчезает навсегда. Им все равно и откуда они, и куда едут, и они то храпят всю дорогу, то, внезапно проснувшись, затевают проказы и игрища, хохочут, шлепают друг друга, а то вдруг пытаются хватать проплывающие над головой листья и ветки. Подобно животным, они отрекаются от прошлого с тем же тупым безразличием, с каким принимают настоящее, а будущего для них не существует вовсе. Так им и надо, такие твари только и заслуживают, чтобы ими торговали, горько сетовал я, разрываясь между ненавистью и сожалением, что мне уж поздно спасать их силой Слова Божьего.