Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

— Мадам, позвольте выпить за ваше здоровье...

В стельку пьяный, пунцовый кутила, лоснившийся над залитыми вином кружевами, велел наполнить огромный бокал, осушил его залпом и тотчас изверг к ногам Мари-Мадлен.

— Мадам, позвольте выпить за ваше здоровье, - упрямо и настойчиво твердил он, снова и снова повторяя свою процедуру, которая заканчивалась всегда одинаково. Но брезгливая, пусть и сама захмелевшая Мари-Мадлен уже вышла из зала.

Шагая в одиночестве по улице Руа-де-Сисиль, Клеман повстречал игрока, чье лицо привело его в изумление, так как нельзя было даже вообразить столь полного сходства с Мари-Мадлен. Он счел это удивительным знаком, неясным предзнаменованием. Не в силах разгадать его смысл, Клеман постарался забыть об этом случае, но, еще пару раз столкнувшись с незнакомым игроком, воспользовался царившей в притонах свободой и заговорил с ним.

— Не желая, сударь, вас оскорбить и понимая, что любое сравнение бестактно, я все же хотел бы изумить вас, познакомив с женщиной, похожей на вас, как родная сестра. К тому же эта особа как раз приходится мне женой, - со смехом добавил он.

В тот же миг шелохнулась муаровая ткань, но этого никто не заметил. В тот же миг небесные хляби сотрясло оглушительное эхо, но его никто не услышал. В тот же миг в великую книгу судеб было вписано еще одно слово, но его никто не разобрал.

— Я люблю изумляться, сударь, и благодарю вас за желание доставить мне это удовольствие, - ответил незнакомец. Затем он представился Жаном-Батистом Годеном де Сент-Круа - капитаном кавалерии полка Траси, уроженцем Монтобана и побочным ребенком из добропорядочной гасконской семьи. Клеман пригласил его на следующей неделе в гости.

— Какой сегодня день? - рассеянно спросила Мари-Мадлен у Масетты, ставившей хозяйке ежедневный клистир.

— Думаю, четверг, барышня. Но я точно знаю, что сегодня - тринадцатый лунный день, когда дети рождаются хромыми и когда не след хворать. Этот день под несчастливым знаком, так что негоже начинать никаких новых дел...

— Ты так считаешь? - переспросила с безотчетной тревогой Мари-Мадлен, тут же об этом забыв.

Она писала вечером письмо, когда Клеман передал записку: ему бы очень хотелось познакомить ее с одним господином, который как раз зашел в гости. Если у нее есть желание, пусть спускается запросто и без всяких церемоний.

— Скажи господину де Бренвилье, что я сейчас приду, - велела она лакею, дописала письмо, не спеша закрыла чернильницу, а затем, прихватив с собой подсвечник, направилась к лестнице.

Они узнали друг друга мгновенно и молча встали лицом к лицу, словно предмет и зеркало (правда, не зная, кто из них что) и не видя вокруг ничего, кроме своего визави. Она отражалась в нем, одетом в доверху застегнутый серый камзол с огненными бантами, а он - в ней, в ее плоском, без единой тени лице цвета слоновой кости и терявшихся в темноте за спиной волосах; отражался в широкой ярко-красной робе, расходившейся гладким куполом под черным бархатным корсетом, а тем временем ее рука смыкалась над свечой темной раковиной, пронизанной розовыми и пурпурными прожилками, хрящиками и лепестками злаков, - пальчатым моллюском какой-то неведомой породы. Такой увидела себя Мари-Мадлен в глазах стоявшего перед ней мужчины в тринадцатый лунный день марта 1659 года...

Годен де Сент-Круа и его жена были людьми скромного достатка. Они занимали два обветшалых этажа в старом особняке фе-канских аббатов на улице Отфёй, и карету им заменял скверный маленький портшез, от которого отказывались один за другим все носильщики. Увязшая в долгах супружеская чета вела невероятно расточительную жизнь, на которую не хватило бы никакого дохода. Чтобы хоть как-то улучшить положение, Сент-Круа снял в Амбу-азском тупике комнату под алхимическую лабораторию, и, мечтая добыть золото, предавался дорогостоящим экспериментам, лишь приближавшим его разорение. Элизабет де Сент-Круа, дочь цирюльника и по совместительству хирурга, была немного старше мужа: очень худая, с неопределенного цвета волосами, слишком длинным носом и кривым ртом. Красивыми были только глаза, напоминавшие мокрые каштаны. Несмотря на полнейшее невежество, она отличалась своеобразным изяществом. Чрезвычайно пассивная, но при этом алчная (что объяснялось почти нищенским положением, не служившим, впрочем, помехой для оголтелого мотовства), Элизабет даже не пыталась предотвратить неминуемую катастрофу.