Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

Пиро передали, что его ждет маркиза. Он вошел в камеру пыток, прошлепал по воде и моче до самого тюфяка, где лежала смертница. Аббат увидел фурию с воспаленным лицом, горящими глазами, судорожно искривленным ртом. Она тотчас потребовала 340 вина, жадно выпила, а затем гневно заговорила, посмеиваясь над клеветой, сказанной под пыткой. Эта опустошенная душа ужаснула беднягу Пиро.

— Ах, мадам, что вы такое говорите! Следует искупить новым признанием все совершенное вами зло!

Она выглядела удивленной:

— Да неужто?.. Это обязательно?

Рассчитывая смягчить ее сердце, аббат рассказал, что маркиз де Бренвилье просил о помиловании, но получил отказ. Однако Мари-Мадлен казалась столь безучастной, что Пиро засомневался, обладает ли он хоть какой-либо властью над нею.

Примерно в четыре часа пополудни ее повели к святому причастию, специально выставленному в часовне Консьержери. Другим заключенным тоже разрешили помолиться пред гостией на алтаре, но они не сводили глаз с маркизы. Оборачивали выцветшие лица, косились красными и выпученными, как у глубоководных рыб, глазами. Доносился еле слышный шепот - какой-то живой шорох, напоминавший шелест листьев перед грозой. Мари-Мадлен попросила у тюремщика булавку, чтобы заколоть на шее платок, и, пока он искал, заявила:

— Теперь вам нечего меня бояться. Мой поручитель, господин Пиро, отвечает за то, что я не причиню никакого вреда.

— Увольте, мадам, - протянув ей булавку, возразил охранник, -я никогда вас не боялся. Если это с кем-нибудь и случалось, то уж точно не со мной.

Он заволновался и, опустившись на одно колено, поцеловал руки смертницы.

Мари-Мадлен вспомнила текст приговора. Ее возмущала даже не сама казнь, а позор публичного покаяния и требование развеять прах по ветру. Пиро изо всех сил пытался ее успокоить, заверяя, что все эти мелочи не помешают ее спасению и она возродится во славе Божией. Заметив, что аббат плачет, маркиза сказала:

— Судя по тому, как горько вы рыдаете, положение у меня незавидное либо вы просто слишком глубоко им прониклись.

Маркизу раздражало присутствие других заключенных, она некрасиво поджала губы, и на скуле еще больше зарделась родинка - раскаленная от гнева стрела. В часовню вошел генеральный прокурор вместе с Паллюо и секретарем. По некотором размышлении суд пришел к выводу, что она скрывает сообщника, и Пиро подтвердил, что она вправе рассчитывать на божественное прощение лишь в том случае, если расскажет судьям все, что ей известно. С усталым, измученным видом Мари-Мадлен ответила:

— Сударь, вы говорили об этом с самого начала, но я рассказала все, что знаю, и прибавить мне нечего.

День клонился к вечеру, и около шести часов за Мари-Мадлен явился палач. Вначале он сообщил, что она должна заплатить шорнику остаток за обивку кареты (наверное, какой-то старый должок), и маркиза спокойно велела ему уладить этот вопрос. Когда поверх нижней юбки и зеленовато-синего корсета надели позорный наряд, она взглянула на рубашку из грубого полотна, ниспадавшую до босых пяток, и с грустью сказала:

— Вот я и вся в белом.

Столкнувшись на выходе из часовни с полусотней придворных и знатных дам, пытавшихся получше ее рассмотреть, маркиза резко отпрянула, но, быстро опомнившись, сама смерила их взглядом, а затем надменно и громко, во всеуслышание объявила:

— Вот уж престранное любопытство!

Ее уже поджидала последняя в жизни «карета», запряженная старой клячей, - одна из тех крошечных тачек, на которых перевозили строительный мусор, столь куцая и узкая, что Пиро засомневался, все ли на ней поместятся. Но они взгромоздились туда вчетвером. Лакей с заячьей губой сел на передней доске и, поставив ноги на оглобли, взял поводья, а Гийом втащил Мари-Мадлен, подсадил Пиро и сам встал сзади. Смертница и духовник заняли места на ворохе соломы: маркиза прислонилась к передней доске и боковой перегородке, аббат прижался рядышком к доскам, согнул ноги, чтобы палач не задел их ступнями, и поставил на колени корзину с вином - он решил, что перед казнью им с маркизой не помешает глоток выдержанного шинона.

Гийом всучил Мари-Мадлен дешевое распятие и толстую восковую свечу.

***

На самом деле, верить следует не картам, а нашему внутреннему даймону, который всегда направляет наш выбор, пусть не раскрывая нам всего, а лишь отбрасывая на долю секунды покров темноты, дабы показать во сне образы, смысла которых мы не разумеем, и мельком явить в просвете бездонных туч картину, которую мы вмиг забываем. Переглянулись ли X. и ребенок в костюме белого кролика? Быть может, то был не взгляд, а лишь смутное ощущение? Легкий звонкий удар, будто насекомое задело листву? Они не признают друг друга и ничего не вспомнят. Двадцать лет спустя примут за начало уготованную с незапамятных времен тайную взаимосвязь. Неведение и тьма. X. и Хемлок не ведают, что на краткий миг увиденная в Ницце женщина в инвалидной коляске внушила отцу X. столь сильную страсть, что он подумывал на ней жениться, в каковом случае X. не довелось бы выйти из небытия. X. и Хемлок не знают, что мансарду, где таится для них смертельная опасность, сто лет назад занимал страдавший осложненной хореей человек, который однажды свалился с лестницы, а затем с вывихами и переломами три месяца промучился в больнице. Мы ничего не знаем. Ничего не можем предвидеть. Гадаем и ошибаемся. Неизвестно даже, когда и почему в мозгу X. зародилась болезнь. Мы не помним, куда ушли годы, целая жизнь - вся эта соль, не помним, сколько общих образов уже растворились в пустоте. Впрочем, некто Анинов действительно существовал: он владел фабрикой зубной пасты в Леваллуа, но не закрывал никакую книгу, а окончил свою долгую жизнь в Базеле - процветающим акционером предприятия, специализировавшегося на производстве барбитуратов.