Лариса Райт - Исповедь старого дома

Библейские картины демонстрировать открыто художник в Стране Советов возможности не имел. Приближалась новая выставка, и требовалось сотворить нечто, более соответствующее идеологии КПСС или, по крайней мере, не вступающее с ней в открытую конфронтацию. Необходимы были вдохновение, музы и силы. Аля уже не вдохновляла: она разрушала, подавляла и угнетала — напоминала своим присутствием о содеянном и вместо того, чтобы жить его творчеством, жила реализацией своего.

Музы нашлись довольно быстро. Двери мастерской были гостеприимно открыты нимфеткам, жаждущим прикоснуться к искусству. С музами появились силы, вернулось вдохновение. К Але, мирно существовавшей за дверью, художник испытывал что-то сродни дружеской благодарности за отсутствие скандалов, упреков и взаимных обвинений в несбывшейся надежде на счастье.

Впрочем, за стенкой мастерской Аля оставалась все реже. Вернулась в оставшуюся от полковника квартиру и начала готовиться к следующему решительному шагу. Аля никогда ничего не делала просто так — она вынашивала очередной гениальный план.

Муж собирался в Америку: готовился к собеседованию, стараясь запомнить даты важнейших съездов КПСС и что и кто на этих съездах говорил. Он нервничал, и нервозность проявлялась даже на его творениях. Линии стали резкие, цвета — яркие, фигуры — стремительные.

— Ты слишком сильно переживаешь, — сказала Аля, нагрянувшая в мастерскую и неожиданно не заставшая никого из конкуренток.

Он обнял, сжал ее ладони в своих:

— Спасибо. Другие не замечают.

Аля фыркнула про себя. А кто должен замечать: длинноногие лолиты, ничего не смыслящие в искусстве и если и прочитавшие хотя бы одну книгу, то наверняка под названием «Как соблазнить мужчину». Или, может быть, родители ее гения? Но папаша — народный художник, у него хватает и проблем, и переживаний, и тараканов. Ну, а мамаше, по определению, должно хватать тараканов папаши, чтобы еще возиться с тараканами сыночка.

— Боишься, не выпустят? — уточнила она у мужа.

— Очень. Особенно сейчас, когда гремит история с Барышниковым, получить разрешение на выезд очень сложно.

— А если немного подождать?

— О чем ты говоришь, Аля?! Как можно подождать, если там ждут именно сейчас, если забронированы даты и заказаны галереи, если запущена реклама? Это у нас все в собственности государства, а там вкладываются конкретные люди, и если я подведу, то никто не простит и не забудет. А если и простят, то ждать следующего раза точно не будут. Найдут более удобных художников, не обремененных проблемами с КГБ.

Этого Аля и ждала: крика души, мольбы о помощи.

— Я могу попробовать помочь.

— Ты?!

— Замолвлю словечко. Знаешь, со сколькими шишками я за одним столом сидела? Уж они не откажут вдове покойного друга.

— Ты не вдова. Ты замуж бегом выскочила, траура ни дня не носила.

— Ну, это ты знаешь.

— У нас те, кто должен, все знают, а ты их за нос водить будешь?

— Буду. И проведу.

Квартира была готова к приему гостей: по полкам расставлены фотографии покойного с непременной траурной ленточкой, в спальне на тумбе — его очки и оставшаяся недочитанной книга, в прихожей — пиджак, а в ванной в стаканчике — бритва и зубная щетка. Он здесь, в квартире, и в Алином сердце — сердце безутешной вдовы, которая стоит на пороге в скромном черном платье, трепещет ресницами с блестящими на них капельками слез и, прижимая черный же платочек к полным грусти глазам, скорбно лепечет:

— Проходите, проходите. Спасибо за память, за поддержку. Я вам так благодарна. Юрочка тоже был бы очень признателен.

Гостей было пятеро. Все, как один, с женами под руку, в шляпах. Шляпы — на вешалке в прихожей, жены — на стульях за накрытым столом. Теперь все внимание — хозяйке. А она хлопочет: подливает и подкладывает, не уставая потчевать и приговаривать:

— Угощайтесь, пожалуйста! Вот холодец любимый Юрочкин, совсем без жира. Все до капли через марлю процедила, как он, голубчик, любил. — Платочек у глаз, глаза в пол. — А морс, морс пробуйте. Малину-то сама на даче собирала. Спасибо вам, товарищи дорогие, что похлопотали, участок оставили, теперь дочка-то Юрочкина растет, здоровеет. А ведь такая хиленькая родилась, я боялась, за отцом своим прямехонько отправится. Хорошо, есть возможность за городом ее растить, а иначе, может, и не было бы на свете моей маленькой.

Очередное движение платочка, растерянные взгляды, осторожное покашливание и, наконец, робкое признание: