Лариса Райт - Исповедь старого дома

— Научите меня, — выдохнула чуть слышно в ту секунду, когда рубанок перестал строгать, а пила еще не завизжала. Выдохнула и затаилась, даже зажмурилась в ожидании недовольного молчания. Но ответом была секундная тишина, которую прервал спокойный ответ:

— Я думал, ты никогда не попросишь.

Мастер трижды пытался привить любовь к собственному делу своим детям, но всякий раз терпел неудачу. Не возникло у них желания идти по его стопам. Старший стал врачом, средняя дочь — научным сотрудником, не вылезающим из библиотек, а младшая, хоть и подавала надежды превратиться в талантливого художника, тяготела к холсту, а не к рубанку. У Горобца же, как у любого творческого человека, существовала потребность поделиться с кем-то своими знаниями. И вот когда он уже почти смирился с мыслью, что потребность эта так и останется неудовлетворенной, появилась Аня.

Андрей Александрович секретов не жалел, с удовольствием раскрывал ученице тайны резьбы по дереву, не уставал ее хвалить и с гордостью повторял, что когда-нибудь она обязательно превзойдет своего учителя.

— Станешь Моцартом, и я тебя отравлю.

Она отнекивалась, смеясь:

— Нет, я актрисой буду!

— Одно другому не мешает, — спокойно возражал он.

Она не спорила, но в душе не могла согласиться. Актриса, в свободное время придумывающая декорации, почему-то казалась ей нелепостью. Нет, у актрисы должны быть другие занятия, да и времени свободного не найдется. Одно другому мешает. Либо актриса, либо…

— Мешает, — сказала Анна, глядя куда-то сквозь восторженного Эдика.

— Кто мешает? Кому мешает? Я спросил: где ты этому научилась?

— Там уж не учат (больное сердце Андрея Александровича Горобца не настучало ему длинной жизни). Так что: берешь или нет?

— Спрашиваешь! Сколько ты хочешь за это чудо?

— Договоримся.

— Ладно. Тогда мне нужны еще кровать, стол и кресло.

— Стол и кресло я уже сделала. Они в сарае. А кровать пока не готова. Но к премьере я успею, ты ведь еще даже репетировать не начинал.

— Так я и не начну, пока ты не согласишься играть.

— Я не соглашусь, Эдик.

— Что за ерунда! Раньше ты никогда не ломалась. А теперь почему?

— Потому что одно другому мешает. Либо я, либо мебель.

— Тогда ты.

— Мебель, Эдик, мебель. Ты уже это сам понял, просто сказать боишься. Хороших актеров гораздо больше, чем хороших декораторов, так что не упусти свой шанс, иначе позвоню другому режиссеру.

— Ладно.

Он согласился слишком легко, и Анна не могла не порадоваться. Это значило только одно: мебель была гениальной, ничуть не менее гениальной, чем ее актерская игра.

— Кофе будешь?

Она сварила кофе, и они еще какое-то время посидели на террасе, болтая об общих знакомых, репетициях, спектаклях и новостях театральной жизни, которыми гость охотно делился с хозяйкой. Собака за дверью снова устроила громкую возню, почуяв запах бутербродов, которые Анна поставила на стол. А дом опять стал раздражаться, потому что надеялся уловить в разговоре какое-то объяснение происходящему, а подвывание и царапанье мешали слушать.

Впрочем, посиделки были недолгими. Эдику не терпелось проникнуть в сарай, чтобы оставить там новую порцию восторгов и отбыть в Москву, где без него, конечно, все застопорилось, а то и вовсе замерло. Анна отправилась его провожать. Дом озадаченно обдумывал услышанное: известная актриса, которая может вернуться на сцену, но вместо этого мастерит декорации для театральных постановок и скрывает свое местонахождение. Почему? Объяснения этому дом не находил, как не находил и ответа на вопрос, отчего всегда и всем недовольная, постоянно дергающая Анну больная молчала во время визита режиссера. «Жива ли?» — забеспокоился дом, заглядывая к старухе в комнату. Она лежала на кровати, вперив взгляд в портрет на стене, а по щекам ее медленно и скорбно катились слезы.

Анна вернулась на террасу, выпустила собаку и вошла в комнату к больной, даже не дождавшись обычного «Ну-ка!»

Женщина оторвала взгляд от портрета, посмотрела на Анну и прошептала тихо, но внятно, так, что услышал даже старый дом:

— Спасибо!

Аля Панкратова была права: актрисой она была первоклассной, а женщиной довольно средней, к тому же малоопытной. Никто не объяснил ей, что устроить брак гораздо легче, чем его сохранить, особенно тогда, когда представления об этом браке и интерес к нему у мужа и жены лежат в совершенно разных плоскостях.

Она наивно полагала, что великовозрастный (по ее меркам) муж, видевший в жене свое призрачное счастье, будет ценить подарок судьбы и исполнять любой каприз по первому требованию. Но он расценил Алино появление как шанс на возвращение в прошлое. Он никогда не забывал, что первая жена была обычной девочкой, милой, приятной и не слишком требовательной: жила интересами мужа, его успехами и, в конце концов, даже жизнью поплатилась, боясь встать на пути его дипломатической карьеры.