Лариса Райт - Жила-была одна семья

— Привет.

— Привет.

— Сегодня, как обычно, на нашем месте?

— Хорошо, — она согласилась, не раздумывая, и уже собиралась повесить трубку, чтобы немедленно бежать в парикмахерскую на маникюр, к косметологу и в магазин за новым платьем одновременно, но он еще не закончил разговор:

— Ириш…

— Да?

— Я страшно соскучился.

Что могла она ответить на это? Только правду:

— Я тоже.

Через четыре часа они уже сидели за столиком в неприметном кафе на Патриарших и, как школьники, держались за руки. Он рассказывал о Париже, выплескивая все накопленные эмоции, снова и снова брал клятвенные обещания непременно поехать с ним в следующий раз. Она слушала, удивлялась, восторгалась и обещала снова и снова, и не спрашивала, как он провел остальное время: те несколько дней, что пробыл в Москве, ни разу не позвонив ей. Не спрашивала — берегла себя. Он не говорил — берег ее. Зачем рассказывать о вынужденном походе в театр, о последовавшем за ним еще одном и о приглашении на субботний обед, при отказе от которого мать грозилась непременно слечь с очередным инфарктом. Именно так: «с очередным инфарктом». Самат так и не осмелился спросить, почему речь шла уже об очередном, если пока, к счастью, не случилось и первого. Мать он тоже берег. А еще он берег себя: охранял от скандалов, от испепеляющих взглядов и поджатых губ. И от маминых, и от Ириных. Поэтому не спрашивал у первой и не ответил бы второй, если бы она решилась задать вопрос.

Ира вопросов не задавала. Она слушала и ждала, когда он выговорится и бросится засыпать ее дежурными вопросами о работе, о дочери, о сыне. Ира с удовольствием начнет посвящать его в тонкости словообразования, а когда Самат наморщит лоб, смешно замашет руками, станет обиженно затыкать уши, тогда она сжалится и расскажет о парочке нелепых встреч с авторами. Возможно, вспомнит, как один из них две недели звонил и умолял не забыть исправить ошибку в слове «гастарбайтер» в своей статье о появлении иностранных слов в русском языке. Самат обязательно спросит, какая была ошибка, а она отмахнется:

— То ли гастрабайтер, то ли гастробайтер. В общем, что-то с гастритом связанное, — и они громко, весело, беззаботно рассмеются. Так, что на них станут оборачиваться люди за соседними столиками и, возможно, даже будут завидовать им и думать: «Какие счастливые люди! У них наверняка нет никаких проблем».

Вот о таких авторах она расскажет, о таких разговорах. А о скрюченной старушке с артритом, о комнате, увешанной фотографиями людей с потухшими глазами, о том, как ее назвали половинчатой, промолчит.

Потом начнут говорить о Марусе. Самат будет давать советы о правильном воспитании, рассказывать, как бороться с подростковым максимализмом и как привить уважение к родителям. Она будет улыбаться, кивать, делать вид, что соглашается со всеми доводами. Возможно, даже воскликнет: «Какой ты умный!» Или: «И как я сама не догадалась?!» А может быть: «И откуда только ты все это знаешь?!»

Она произнесет эти слова и увидит, как в ту же секунду в глазах его появится пафос, да и сам он раздуется от гордости, как самый настоящий павлин. А он не увидит, не узнает, не почувствует, что и в мыслях ее в эту минуту будет проноситься этот же набор букв, но с абсолютно иной интонацией. «Откуда ты можешь знать, каким образом можно приструнить пятнадцатилетнюю девушку? — с грустью будет думать Ирина. — Разве у тебя есть такой опыт? Или те девушки, которых бесперебойно поставляет тебе мама, немногим старше Маруси? Из этого вынужденного общения с волоокими ланями, которые и рта не приучены открыть в присутствии мужчины, а не то что перечить ему, ты делаешь вывод, что я не умею воспитывать свою дочь? Что ж, может быть, в этом процессе я и не слишком преуспела, твоя правда. Ну а что касается уважения к старшим, это да… В этом ты дока… Здесь тебе нет равных. Ты их безмерно уважаешь, до такой степени, что не смеешь ослушаться. Только вот каким образом воспитать такое отношение, ты не имеешь ни малейшего понятия. Об этом, наверное, лучше спросить у твоей мамы».

А затем Самат спросит о Петечке. Ира ничего не станет скрывать: расскажет о двойке за диктант по русскому, и о драке с одноклассником, и о пестрящем замечаниями дневнике. Нет, она не будет жаловаться. Для нее все это — мелочи, проявление личности ребенка. Никакие плохие оценки, строптивый характер и неусидчивый нрав не могли изменить ее отношения к сыну: это был самый лучший, самый желанный, самый любимый ребенок. Она так и скажет Самату: