Лариса Райт - Жила-была одна семья

Но Ира по неопытности никакого лихорадочного, возбужденного состояния у Самата не замечала, а потому удивилась, когда он неожиданно на полуслове оборвал поток рассуждений о способах записи и цветовых решениях и заявил:

— Ладно, тебе пора.

— Мне — что?

— Тебе пора домой.

«Вот так так! А попытки поухаживать? А приглашение в кино или на танцы, или, на худой конец, в Третьяковку? Хотя туда, пожалуй, пусть приглашают Сашку, а меня лучше на концерт рок-музыки».

— Ладно. — Ира послушно поднялась. Странно, но она не чувствовала себя ни обиженной, ни уязвленной. Скорее — озадаченной непривычной ситуацией: от нее пытались избавиться и отчаянно не хотели сокращать установленную приятельскую дистанцию. Ей бы принять предложенную модель отношений и не пытаться ничего изменить. Но тут, помимо классического «чем меньше женщину мы любим…», к ее чувству присовокупился азарт и желание во что бы то ни стало добиться своего. Знала бы она тогда, за что собиралась бороться! Эх, за что, как говорится, боролась, на то и… Но она не знала, а потому остановилась на пороге, обернулась резко, встряхнув перед его лицом тяжелой копной волос, улыбнулась и спросила, как бы между прочим:

— А кто в выходные в ДК МГУ?

— Не знаю. Я как-то не интересуюсь. Если хочешь, посмотрю.

— А чем интересуешься?

— Меня больше ДК Горбунова привлекает.

«Вот ты и попался, голубчик!»

— Там пятнадцатого «Наутилус», у меня лишний билет есть. Собирались с Сашкой, но у нее то ли экзамен, то ли выставка. Не хочешь пойти?

Ей показалось, что в глазах Самата промелькнуло не просто смятение, а самый настоящий ужас, но ужас этот оказался все же слабее желания увидеть и услышать Бутусова. Так что:

— Пойдем.

Все. Мышеловка захлопнулась. Ира тогда решила, что попалась только одна подопытная особь. Она считала себя ученым, ставящим опыты, и не догадывалась, что и сама сидит в клетке, принадлежащей какой-то высшей, неземной лаборатории. Позже поняла, но тогда…

Тогда был концерт, и полный зал, и тысячи зажигалок, и раскачивание в обнимку под приглашение «ходить по воде со мной», и первый поцелуй под доводящее до мурашек, проникновенное «Я хочу быть с тобой». И тысячи, миллионы, миллиарды беспорядочных мыслей о чем угодно: о начале нового романа, о его продолжении, о будущем — непременно светлом, радужном и счастливом, о том, какую прическу соорудить на следующее свидание и как найти время, чтобы забрать из химчистки то красное платье, которое ей особенно идет. Она предавалась легким раздумьям, строила те самые чудесные планы, которые не требуют обязательного исполнения в будущем и которые строит каждая молоденькая девушка, если ей кто-то нравится. Она мечтала, грезила, желала. Размышляла, оценивала, предполагала. Предполагала сколь угодно различное развитие событий. Она, конечно, была молодой, но максимализм уже начал уступать место здравому реализму, который подсказывал, что не всякие начавшиеся отношения обязаны закончиться белым платьем и кольцами. Так что она была готова ко многому, испытывала лихорадочное любопытство и хотела поскорее узнать, начало чему все-таки положило утверждение Бутусова «И я буду с тобой». Ира понимала, что ее могло с равной долей успеха ожидать как безоблачное счастье, так и жестокое разочарование. Единственное, о чем тогда она не имела ни малейшего представления, — это о том, что со временем некогда любимые аккорды «Наутилуса» станут вызывать у нее щемящее чувство, как воспоминания о чем-то существовавшем ранее, но давно утраченном.

И вот сейчас она во все глаза смотрела на пожилую женщину, которая одной фразой помогла ей осознать, что же было потеряно двадцать лет назад. Тогда в зале, озаренном огнями тысячи зажигалок, боясь спугнуть момент, затаив дыхание и задыхаясь от счастья, она потеряла свободу.

Блажен, кто верует, что любовь — это свобода. Такой человек, скорее всего, либо идеалист, либо эгоист, либо просто-напросто никогда не испытывал этого чувства. Любовь — это вечный компромисс, жертвенность, отказ от собственных интересов, бесконечные уступки и следование чужим желаниям. А как назвать человека, который действует, повинуясь требованиям, посылам и указаниям другого, но не своим? Наконец-то слово найдено. Слово неприятное. Его не хотелось принимать, с ним было отвратительно соглашаться. Хотелось спорить и отвергать так долго, сколько потребуется для того, чтобы стереть даже мысли о нем из своего сознания. И Ира попробовала протестовать. Махнула рукой на фотографии, отвернулась демонстративно, пожала плечами, произнесла наконец: