Игорь Голосовский - Алый камень

— Эта картина была на даче у Долгова. Понимаешь, я случайно увидел ее на даче…

Схватив картину, Наташа подбежала к столу — тут было светлее от люстры — и стала жадно рассматривать подпись. Потом она прижала картину к груди, повернулась к Егорышеву и прошептала:

— Этого не может быть…

Ее прекрасные спокойные карие глаза стали растерянными. На мгновенье в них мелькнула искорка надежды, но тотчас же погасла.

Егорышев понимал, что нужно сказать что-нибудь, утешить Наташу, но сказать ему было нечего, он сам ничего не знал и чувствовал себя щепкой, увлекаемой бурным потоком…

— Боже мой, — тихо сказала Наташа, — неужели это нарисовал Матвей? Нет, не может быть! Хотя почему же не может?.. Это его подпись, его рука… Рука Матвея!

Она снова и снова повторяла это имя, и каждый раз оно болью отзывалось в душе Егорышева.

— Как эта картина попала к Долгову? — спросила Наташа.

— Он сам не знает. Он купил ее вместе с дачей.

— У кого?

— Он мне не сказал, — ответил Егорышев виновато.

— Как не сказал?

— Ну… Просто не сказал… Не захотел, наверно…

— И ты не потребовал? Не заставил его сказать? Наташа опустила глаза и отошла к окну. Егорышев растерянно развел руками и пробормотал:

— Я же у него спрашивал… Что я мог еще сделать?

Наташа не ответила. Егорышев вздохнул и сел на диван. Ему было жарко; воротник стал тесным.

— Где живет твой Долгов, я поеду к нему, — сказала Наташа и, расстегивая халат, направилась в спальню. Косынка с ее головы упала, и волосы черным ручьем пролились на спину.

— Но ведь уже поздно.

Наташа не ответила. В спальне что-то загремело. Наташа охнула, наверно, ушиблась.

— Я поеду с тобой, — беспомощно сказал Егорышев и в ту же минуту понял, что Наташа не захочет разделить с ним свое горе, свои сомнения и тревогу, потому что это только ее боль, ее тревога, и горе, и радость, а он, Егорышев, не имеет ко всему этому никакого отношения.

— Я сама доберусь, — сказала Наташа, выйдя из спальни. Она надела свой синий костюм, жакет и белую блузку, закрутила косу вокруг головы и сразу стала похожа на десятиклассницу. — Ты мне только дай адрес… Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я должна точно знать, он нарисовал картину или кто-нибудь другой.

Спорить с ней и убеждать ее было бесполезно. Наташа обычно соглашалась с Егорышевым, прислушивалась к тому, что он советовал, но если уж поступала по-своему, ничто не могло ее удержать. Егорышев и не пытался удерживать Наташу, хотя тревожился, как она доберется до дачи… Он понимал, что ей действительно лучше поехать одной, и сказал адрес. Наташа поблагодарила его и вышла. Хлопнула дверь. Егорышев остался один.

Теперь он мог все обдумать и принять какое-нибудь решение, но мысли его мешались. Он вошел в комнату Наташи и сел на ее кровать.

На мгновенье ему показалось, что она где-то здесь… Егорышев оглянулся, увидел распахнутый шкаф, брошенное на стул полотенце, вдохнул нежный и тревожный запах ландыша и понял, что в его жизнь ворвалось что-то грозное и неотвратимое, чего он всегда втайне боялся и ждал, не признаваясь в этом самому себе.

Прошел час или вечность, он не знал. За окном стих шум города. Ветер, небрежно теребивший занавеску, стал свежим. В квартире было тихо и пусто, и Егорышев почувствовал, что он не в силах больше оставаться в этой пустоте. В обеих комнатах и в прихожей горел свет, и Егорышеву на мгновенье показалось, что его, осторожно взяв пинцетом, поместили под микроскоп и рассматривают огромными холодными глазами… Надев кепку, он погасил свет и вышел.

Он сообразил, что Наташа вряд ли вернется до утра, она опоздает на последнюю электричку и вынуждена будет остаться у Долгова, и решил съездить к матери. Теперь у него появилась какая-то цель и можно было ни о чем не думать…

Мать Егорышева Анастасия Ивановна жила в маленьком деревянном домике в поселке Новогиреево. Сейчас этот район стал Москвой, там строят многоэтажные дома и прокладывают линию метро, а двадцать лет назад, когда Егорышевы переселились в Подмосковье из Сибири, Новогиреево было тихой деревенькой, утопающей в зелени.

Отец до войны работал директором леспромхоза. Он женился на девушке, приехавшей в леспромхоз из глухой таежной деревни, и в тысяча девятьсот тридцать втором году у них родился сын. Детство Егорышева прошло среди вековых, в два обхвата, сосен, среди грубоватых людей, пропахших спиртом и махоркой, под неласковым небом, с которого летом нестерпимо палило солнце, а зимой, не переставая, сыпался снег… Мать брала Егорышева с собой на делянку, и скрежет трелевочных тракторов заменял ему колыбельную песню… В пять лет от роду он уже понимал, что такое простой, план, кубометр. Он смотрел, как вгрызается в ствол механическая пила, и отворачивался, когда стройная красавица сосна с жалобным гулом обрушивалась на землю. Он жалел деревья. Их становилось все меньше и меньше. Расширялись просеки, выгорала под солнцем лишенная тени трава, а тракторы все дальше углублялись в лес.