Игорь Голосовский: Алый камень

—Чудак! — усмехнулся Долгов, повернув к Егорышеву свой розовый детский подбородок.

Вернувшись в комнату, Егорышев снова взглянул на картину, нарисованную Матвеем Строгановым. Может быть, все-таки это был другой Строганов, а не тот, о котором знал Егорышев?

Сопки и палатки загадочно молчали.

Долгов уже надел резиновые сапоги.

— Пойдем, — позвал он.

В руке он держал лукошко, на плечи накинул плащ. Недавно пролил дождь, и в лесу было сыро.

— Откуда у тебя эта картина? — спросил Егорышев.

Долгов удивленно поднял брови.

— Я не знаю, откуда она взялась. Она досталась мне вместе с дачей. Я купил дачу месяц назад с мебелью, половиками и картиной.

— У кого?

Долгов вздохнул, подумал и сказал:

— Что значит, у кого? У одного человека. Почему тебя это интересует?

Егорышев не мог ему объяснить. Объяснять пришлось бы слишком долго…

Лес был невелик и не густ, но все-таки это был настоящий лес. Глубоко, всей грудью вдыхая пьянящий запал прелой хвои, Егорышев бесшумно шагал между стволами. Он видел в траве фиолетовые шляпки сыроежек и желтые россыпи лисичек, но собирать грибы ему не хотелось. Ему хотелось просто побыть немного наедине с молчаливыми деревьями и с ласковой паутинкой, которая осторожно прикасалась к его лицу. Он шагал мягко и быстро, стараясь не сломать зря какую-нибудь веточку и приподнимая рукой колючие лапы так бережно, точно они были покрывалом спящего ребенка…

Долгова Егорышев потерял из виду. Долгов жадно набивал свое лукошко загорелыми, крепкими подосиновичками, росшими здесь в изобилии. Потом он принялся кричать и аукать, но Егорышев не ответил. Он не любил, когда в лесу кричали. Он считал, что шуметь и вести себя развязно в лесу так же неприлично и нехорошо, как в храме или в музее. Заблудиться же в лесу было, по мнению Егорышева, попросту невозможно. Гораздо легче заблудиться в большом городе.

Запыхавшись, Долгов догнал Егорышева возле дачи, заглянул в его пустую корзинку и гордо сказал:

— Ходил бы со мной, я места знаю!

Его лукошко было до краев наполнено подосиновиками и сыроежками.

— Сейчас будем жарить. — Долгов сбросил плащ, обвязался полотенцем и поставил на электрическую плитку сковороду.

— Слушай, продай мне картину! — отрывисто сказал Егорышев.

—Зачем она тебе? — опешил Долгов и растопырил пальцы с налипшей на них фиолетовой пленкой от сыроежек.

Егорышев не ответил.

— Странный ты человек! — сказал Долгов. Егорышев понял, что Долгову не жалко картину, но он не любит ничего непонятного.

— Хорошо, — сердито буркнул Долгов. — Я тебе ее отдам даром. Мне эта мазня не нужна, но ты мне объясни, какая муха тебя укусила?

Егорышев переступил с ноги на ногу и вздохнул.

— Черт с тобой! — расстроено сказал Долгов, покосившись на грибы. Из грибов вытекла вода. Они съежились, и их стало совсем мало, гораздо меньше, чем было в лукошке. — Черт с тобой, — повторил Долгов. — Не хочешь говорить, не надо. Бери!

Егорышев снял картину со стены, вышел на крыльцо и сдунул с нее пыль. Потом завернул в газету, которую бросил ему в дверь Долгов.

Сунув картину под мышку, Егорышев махнул рукой Долгову и направился к калитке.

— Как, уже уходишь? — спросил Долгов. — А грибы?

Егорышев был уже на улице. Он сочувственно подумал, что субботний вечер у Долгова испорчен. Лучше бы он пригласил к себе на дачу кого-нибудь другого. Более интересного собеседника, чем Егорышев. И еще он подумал, что это было бы лучше не только для Долгова, но, пожалуй, и для него самого.

Егорышев жил в Юго-Западном районе на десятом этаже. Полгода назад Наташе дали здесь квартиру. Ей предлагали на третьем этаже, но она сама выбрала десятый. Она очень любила высоту и ветер. Ей обязательно нужно было видеть горизонт, Так она объяснила…

Егорышеву квартира нравилась. Четыре года они с Наташей снимали комнату, ютились по разным углам. Ему только не нравилось, что высоко. Во дворе росли липы. В июне они зацвели, но их запах не долетал до десятого этажа. Земля была чересчур далеко. Егорышеву не нравилось висеть где-то в воздухе, под облаками. Он хотел бы находиться поближе к земле, пусть даже закованной в асфальт.

Он неважно чувствовал себя в лифте. Лифт был для него тесен, а Егорышев не переносил замкнутых пространств, ограниченных четырьмя стенами. Он сопел, страдал, ему было неуютно.

Входя в квартиру, он забывал про неудобный лифт и про десятый этаж. В прихожей пахло ландышем…