Елена Костюкович - Цвингер

— Да. Я понял. Какое же везение, что Ортанс обратилась к тебе, Джоб.

— А к кому же ей обращаться, как-никак я законный муж…

Повисла неловкая пауза.

Ортанс, ударив себя по лбу, сказала: ха, в чистом виде маразм. Я за агентским столом когда сидела, пакет тебе принес Даня Глецер от своего родителя. Вот, где он тут, нашелся, Виктор, держи. «От папы».

Джоб поглядел на Викушу, на Тошу и сказал, что сосед-хлебопекарь скоро отправится в пекарню в Версилию. Он заступает каждый день в четыре утра. Джоб с ним поедет, фургон там у ребят заберет. И со свежими булками на фургоне вернется.

— А в котором часу поедем в больницу? — спросила Антония.

— К самому открытию надо бы, — ответил Виктор. — Думаю, с восьми уже туда начинают пускать.

— Надо не забыть в полицию отдать вот этот телефон, — сказал Джоб. — Подобрал на пляже. Вчера забыл им отдать. Очки выложил, а телефон до сих пор в кармане.

— Это мой, — изумляется Вика. — Можешь не трудиться сдавать его в полицию. Сколько ж ты полезных действий за сегодня совершил, Джоб, — говорит в спину уходящего егеря благодарный Вика, одновременно нажимая кнопку.

Устройство отозвалось раздраженным кудахтающим звоном.

Ульрих. Ночью? Да, вот изволите видеть, ночью.

— Виктор! Куда ж ты делся! Я тебе дозваниваюсь с самого обеда! Я извелся уже! Каждые пять минут! Думал, тебя они тоже похитили! Уже собрался сам в Италию ехать!

Только Ульриха с бритвенным тазом на голове нам, похоже, и вправду тут не хватало…

— Я, Вика, с самого обеда звоню, чтоб тебе сообщить, что я нашел Мирей.

— Как, ты тоже нашел Мирей?

— Что ты бормочешь? Нет времени, Вика. Хватит сидеть в Милане. Срочно езжай в Форте-деи-Марми. Прямо сейчас. Сегодня, то есть вчера, ну, в субботу, в двенадцать ноль восемь ее телефон включился и вошел в соту. Сын Жильбера позвонил, что засекли. Что этот телефон вышел в соту из Форте. После этого опять, конечно, не отвечает. Ортанс собиралась подключить к поискам каких-то толковых друзей. Но где сама Ортанс, я тоже не понимаю. Во Франкфурте, ясно, конечно. Но почему она-то трубку не берет? Она собиралась для тебя во Франкфурте что-то полезное делать. Ну, может, отвлеклась, забыла. Я все-таки ей дозвонюсь и снова попрошу тебе помочь, ну хотя бы с контрактами. А вообще, если честно, я теперь уже беспокоюсь и за Ортанс. Все же она молодая женщина, и не случилось ли с ней чего-нибудь.

— Варнике. Милый Варнике. Ты меня спас. Больше, чем ты думаешь. Я тебя люблю!

— Что ты, ума лишился, Виктор, до любви ли сейчас? Ты пьян? Выезжай быстро в Форте, не откладывая. Пора уже подключать и полицию!

— До любви, до любви. Не поверишь. И не только я один тебя люблю. Тебя очень любит и твоя невестка.

— Что, какая невестка? А ты говорил — на ночевке муж? С каких пор…

— С тысяча девятьсот восьмидесятого года, Ульрих. У тебя уже внучка взрослая. Кажется, с омерзительным характером. Впрочем, я еще ее никогда не видел.

— Ты рехнулся, Виктор?

— Даю невестку. Пусть она тебе объяснит. Мы повоевали, такие смелые мужские игры, и я устал как тыща чертей. Спать хочу. Она сама тебе расскажет. По профессии она привыкла все и всем по порядку растолковывать. Хорошо еще, что бабуле ничего я объяснять не должен. Бабуля сверху сама все видит. И, как и ты, горит желанием намылить мне шею. Даю твою невестку, Варнике. Мы скоро приедем к тебе в Аванш. Ты спас мне жизнь. И, повторяю, ты спас мне жизнь не в одном смысле, а в нескольких.

Виктор отпасовывает телефон Антонии. Сам отходит — больше нервов вообще никаких нет. В левой руке зажат пакет от Глецера. Действительно, Глецер же обещал прислать очередные Лёдины писания. Не надо бы читать сейчас. Какие могут быть ночью чтения. Но пока Антония старцу все объясняет…

Виктор спрыгивает на три ступени вниз в оливковую рощу и усаживается с фонарем на уступе, откуда, был бы свет, открывался бы необъятный сектор обзора на весь мир.

Он читал, сидя в роще. Сполохами море напоминало нефть. Через пустое воздушное пространство море продолжало отдавать тепло, так что тут, на утесе, была ночью чудная прохлада с теплым поддувом. Вика сел на пенопластовый профиль, явно послуживший упаковкой какому-то сложному и крупному механизму. Внутри контура были прорезаны кулуары, фигурные желоба и пазы. Механизм где-то ныне работает, занят полезным и производительным трудом, а осиротевшая скорлупа, не познавшая счастья своей полезности, валяется и мечтает попасть в благодатную помойную гавань, в утильсырье, в преддверие аннигиляции, в печь переработки, распасться на молекулы, ибо нынешнее торчание в аграрной природе отвратительно и природе и самой скорлупе.