Елена Костюкович - Цвингер

Во Франкфурте, уговаривая Бэра, следует ли цитировать эти слова Леры? Или не следует?

Бэр переспросит:

— Так, может, эти документы засунуты в квартире бабушки под пол?

— Может, засунуты. В старой, — ответит ему Виктор. — Откуда ее выселили в семьдесят девятом. Но вероятнее, что половицы эти давно истлели на свалке. Бэр, вы только выкупите сейчас, срочно, пожалуйста, вот эту партию, которую предлагают болгары. А я, я как раз готовился, я поеду в Киев и любыми способами проверю. Я половицы эти, если только они еще целы, добуду, вскрою, зубами разгрызу!

Вика и сейчас всей спиной взмок. Но в воображении — уломал Бэра. Замечательно! Намечена канва. Найдем с Бэром во Франкфурте свободные полчаса-часик. Уговорю. Бэр не может не оценить. Не понять. Он не может отказать. Мы их выкупим, эти записи.

Странное чувство. Главный бросок к истине состоится на немецкой земле. Хотя Франкфурт в неделю книжной ярмарки — не Германия. Не Blut und Boden . Кто теперь воспринимает Франкфурт как былой нацистский оплот? Здесь в университете учился доктор Менгеле. А сегодня суета все затерла. Мало кто вообще вглядится в этот Франкфурт в суматошные ярмарочные дни, мало кто мазнет из таксомотора дохлым взором по нерасторопному молотобойцу или по неоновому евру, символически всаженному в городской пуп.

И все же совсем недавно на площади Рёмерберг жгли книги. Жгли книги в километре от Бухмессе. Шестьдесят лет. Что такое шестьдесят лет? Тройку раз кувыркнулась мода. В конце сороковых юбки шили короткими: дефицит на ткань. Пенсионеры и военные инвалиды благодарили карточную систему. Будто специально им демонстрировали дамские ножки. Поглазеть. А в пятидесятые, как начался бум, юбки расширились, нахлобучились одна поверх другой, по три и по пять. Люка, тонкая щиколотка, тугой ремень над пышной юбкой-ландышем на единственном сохранившемся снимке с Молодежного фестиваля. Во время которого, не разбери-поймешь от кого и как, был зачат я… Я там начался, под этим ландышем, под песню «Время ландышей», как она в оригинале? «Полночь в Москве»? Нет, «Подмосковные вечера».

Тогда сплелись и завязались ДНК, в чьей рукопашной, в клинче клеток я возник, затаился, пришипился, начал стареть. Мне не воспрепятствовали стать. Совершился бунт моей девчонки-мамочки против взрослых условностей. Обруч крутанулся, а потом еще раз, и два, и моментально наступила уже моя очередь бунтовать.

Обруч? Тот, что в каркасе юбки? В России даже моды на одежду бывали причиной репрессий. Что-то от бабушки слышал про какие-то неприятности в стиляжные времена. Не то за юбку с обручем, не то за бабетту. Я так и не понял. Знаю только, что какой-то скандал имел место перед самым моим рождением. Но это «тайна Жалусского двора», как собирался назвать одну свою повесть покойный Лёдик.

Вот так. История, которую расследуем и восстанавливаем, вчера пульсировала кровью! Ее герои были телесны вчера. А теперь они отрождаются во мне. Хотя куда мне до деда. Сима, хоть тихий, хоть комнатный, а требовалось — стрелял, скакал. При том что лошадей, по чести говоря, недолюбливал. «Это средство перемещения посередине неудобно, а по краям опасно», — примерно так острил. Однако на фронтовых фото Семен Жалусский увековечен на лошади. Скакал по разбомбленным деревням и бургам в Саксонии, где машины по щебню и обломкам не могли пройти, а перемещаться требовалось много. И скакал, и принимал решения, минировал, разминировал. Даже кого-то арестовывал там на ходу. Будучи, заметим, моложе меня сегодняшнего на пятнадцать лет. А что я, Виктор? Что способен разминировать? На чем поскачу? «Коротки ноги у миноги на небо лезть», Ираида фыркнула бы…

Я еще себе подростком вижусь, особенно перед Бэром. Гадаю, как Бэра улестить, чтоб он мне мое прошлое купил.

Ты — дедов отпечаток в сейчасных обстоятельствах. Так пошевеливайся. У тебя сплошные с детства бзики, стилизации и реконструкции. Вот и уносись волшебным духом в запредельносущие времена.

…Явно вижу в деталях то утро. Седьмое мая. Дрезден. Главные обломки уже убраны. Тротуары расчищены и даже подметены. Воронки от бомб засыпаны кирпичным щебнем и сверх того утрамбованы. На стенах мелом — имена, списки имен и фамилий с пометкой «выжил». Прохожие нормально показывают дорогу, отвечают без нервозности, охотно и обстоятельно, а в воздухе над развалинами еще висит безжизненно-холодный запах горелого железа и кирпича. Железо, где оно попадается, производит фантасмагорическое впечатление. Где увидишь столько скрюченного, потерявшего какой бы то ни было вид металла! Не кровельное железо — от него и следа не осталось, — а несокрушимые двутавровые балки и швеллеры.