Елена Костюкович - Цвингер

Показатели точности в редакции возросли до зашкаливания. Все благодаря педантизму Лючии. В частности, и на французском! А уж родной свой язык, это вообще — в нем она ориентировалась, что бы ни спросили, как бы ни подлавливали. Чем отличаются святые дары от даров Святого Духа. Руковозложение от рукоположения. Хотя к православию не имела касательства. И тем не менее все знала, как лингвист. Поэзия точечных знаний — это сближало и роднило ее с Ульрихом. Вика вспомнил, как о ней говорил много лет спустя бывший киевский коллега по ИНИОНу:

— Люка, когда потребовалось дать комментарий в двуязычной учебной антологии к строке «мильоны вас, нас тьмы и тьмы и тьмы!», немедленно впечатала в оставленный пробел о «тьме»: «ТЬМА — числительное. Десять тысяч», а потом, с рокотом выкручивая листы с копиркой из закладки, задумчиво произнесла: «Да что там, это детский сад. Тьму все знают. А вот вы переведите в десятичную систему такие единицы разрядов, как легион! Или несвед, леодр, вран, колода!»

Она и французские рукописи отделывала до зеркального блеска. Сохранились черновики. Высший пилотаж. Оберегала все — и лексику и идеи автора, правила в оригинальном тексте только мелкие слова, пунктуацию; но любая тяжелая конструкция становилась легкой и сподручной. Авторы, вероятно, не всегда понимали, что там Люка сделала. Им могло казаться — поцеплялась за мелочи, за то, что «не важно». Лишь коллегам было ясно, какую там Лючия выплела филигрань.

— А вот вкус у мамы был нетвердый, — сказал Вике Ульрих в марте восемьдесят третьего, в первый Викин приезд на Пасху. Они гуляли во Фрибуре под любимыми перекрестными балками моста. Под мостом, напруженная талыми снегами, бурлила Сарин. Всосав в себя все фрибурские осадки за день, брезентовая куртка Ульриха стояла колом.

— Она не жаловала нюансы, считала за баловство. Злоупотребляла местоименными кванторами всеобщности: «все», «всё», «ничто». «Все» — это значило «свои». Принадлежность к «своим» для нее была главным принципом. А когда она защищала принцип, Люку было не прошибить.

— Да, и на моем воспитании это сказалось. Я не то чтобы… Ульрих… Десять лет мы без нее в этом году, ты подумай — десять уже. А я помню как сегодня. Сердце ежится, как вспоминаю аскетичность ее. Эти вставания в пять. Этот стук пишмашинки из-за притворенной двери. Послушничество. И питалась как схимница. В Киеве каждое утро — крепкий кофе из желтоватой с отбитой эмалью кружки. Ломоть хлеба черного. Правда, хлеб был очень вкусный, с кислотцой. Кажется, «арнаутка». Нежность к матери, конечно, всеохватная. Но и упрек-обида. По ее милости я даже «Неуловимых мстителей» не посмотрел. Хотя весь мой класс с ума сходил. А мама не позволила! Чтобы я не стал сторонником советского строя.

— Время ли сегодня копаться в этих эстетических расхождениях.

— Нет, конечно. Но они мне не выписали «Веселые картинки» с «Клубом веселых человечков». Когда меня дразнили Гурвинеком за уши в школе, я не понимал, кого они имеют в виду…

— Какие еще обиды ты намерен вспоминать?

— Ладно, не важно. К тебе-то у меня претензий нет, Ульрих. Мы с тобой ходили на Джеймса Бонда. За это тебе великое спасибо. На «Доктора Ноу».

— Нет, сперва на пародию, «Казино „Рояль“»!

— А если бы ты тогда мне рассказал, что сам был Джеймсом Бондом, советским Джеймсом Бондом, я бы от счастья умер.

— Не приучен болтать. Болтунов и без меня хватало. Болтуны погубили маму. Инициаторы, подписанты. Я-то после следствия и отсидки, как ты знаешь, предубежден против каких бы то ни было подписей. Подпись поставил — дьявол тут. Не то у мамы твоей. Чуть что, подпись! Пожалуйста! Сколько протестов она наподписывала по наводкам Плетнёва. И обращение в Комиссию ООН по правам человека, и о внесудебных политических преследованиях, и по поводу Чехословакии, и по поводу Амальрика, и по поводу Буковского, Плюща, Любарского… Наваляла протест против присоединения СССР к Бернской конвенции по охране авторских прав. Нагрозила с три короба — подорвать конвенцию, развалить конвенцию… Кричала: «Надо бороться с ужасными последствиями этого ужасного закона!» Лючия бывала неукротима. И это тоже использовал Плетнёв.

— В каком смысле использовал? Втягивал ее в подписантство?

— Ну и это, подписывать протестные письма. Пока жила в СССР, еще был какой-то страх. А уехала — и потеряла представление… Людям Запада очень трудно объяснить, о чем речь. Поглядеть их глазами: ну, что такого случилось? На Красной площади состоялась демонстрация семи человек? В Западной Европе в том же шестьдесят восьмом были многотысячные толпы на площадях. Вы с Люкой попали в демонстрацию в Париже, помнишь? Где газами вас травили? Какие побоища были на площадях в США! Когда шли демонстрации против вьетнамской войны. А тут каких-то семь человек просидели на Красной площади двенадцать минут. Без газов. Большое дело, глазами-то иностранцев, посуди. И только понимающий понимает, что те семеро за эти минуты пошли в тюрьму, получили психушки и лагеря. То же самое с подписями. Вроде большое ли дело — шестьдесят человек поставили подписи в защиту арестованных. Бабушка твоя сказала бы — агицен паровоз! А они себе жизни позагубляли, подписанты.