Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

— Я не пежил Жюльетт, — сказал Красовщик. — Честно.

— А почему она тогда голая перегнулась через спинку дивана?

— Пыль вытирает? — Он пожал плечами.

— Для этого не нужно раздеваться догола.

Островитянка Блё принялась собирать одежду Жюльетт с пола и швырять ею в Красовщика.

— Помоги мне ее одеть. — И Жюльетт: — Одевайся.

Живая кукла выпрямилась и с неуклюжестью заводного автоматона тоже стала собирать одежду.

— Но я хотел делать краску.

— Можешь и с этим телом, — ответила Блё. Ей было все равно, какое туловище Красовщик брал. В процессе она по-любому впадет в транс — не вполне в забытье, но и не совсем в себе. В этом состоянии была отъединенность грезы — экстатическая, блаженная, отдельная и в самой сути своей беспомощная. Но, в отличие Жюльетт — та была просто-напросто марионеткой без нитей, — юная островитянка, освободи Блё ее тело сейчас, оказалась бы в крайне странных обстоятельствах и без малейшего воспоминания о том, как она в них попала. В лучшем случае она бы сбрендила до непроизвольного слюноотделения, в худшем — в ужасе нырнула бы в окно. Священная Синь, может, и квинтэссенция красоты, но в процессе ее приготовления красивого нет ничего.

— Постой, — сказала Блё. Жюльетт постояла, прижимая шелковую сорочку к грудям, как статуя робкой Венеры. Она с наслаждением ждала бы следующей команды еще тысячу лет. А Блё сказала Красовщику: — Ты как собираешься краску делать? У нас же нет картины. — Она не собиралась докладывать ему о нынешнем состоянии дел с «Синей ню» Люсьена.

— А это помнишь? — Красовщик выволок крупный холст из-за дивана, над которым стояла, изогнувшись, Жюльетт. Она действительно стирала пыль — с этой картины, своей сорочкой.

— Берт? — Блё это зрелище как-то даже ошеломило. Она сделала шаг от картины и бережно села на стул Людовика XVI. — Я думала, ты эту картину использовал четверть века назад. Где…

Для производства Священной Сини требовалась картина, витраж, икона, фреска — какое-то произведение искусства, в котором был этот цвет. А она, впадая в транс, далеко не всегда знала, что именно берет Красовщик. Но краску нужно было делать. Без нее ни она, ни Красовщик дальше никак не могли. И за нее всегда приходилось платить, а картины входили в цену. Эту Блё не рассчитывала увидеть больше никогда.

— Да валялась тут у меня, — ответил Красовщик. — Симпатичная, нет?

— Не наводи мне l’ombrage на palisade, Говняпальчик. Если она у тебя «валялась», зачем надо было кончать Винсента? И отчего вдруг такая паника из-за картины Люсьена? С какой стати все эти драма и отчаянье?

— По-моему, она даже лучше этой твоей Жюльетт, — сказал Красовщик. — Глаза темные… кожа белая… не только красивая, но и умная.

Берт Моризо — вероятно, после Жюльетт — была самой красивой женщиной, в которую вселялась Блё. В эпоху модерна — уж точно, однако Мане этот портрет написал давно. Так почему же он здесь и сейчас? Блё пыталась успокоиться и утишить свой гнев на Красовщика.

— Он ее действительно обожал, — произнесла наконец она.

— Как будто хотел войти в картину и вместе с ней умереть.

— Так он и сделал, — сказала Блё.

Париж, апрель 1883 года

Мане умирал. Он потел, дрожал от лихорадки, а культя там, где неделю назад ему отрезали левую стопу, словно вся горела огнем. Сюзанна, жена, умоляла принять морфин от боли, но он противился. Он нипочем не откажется от ясности своих последних часов на земле, и пусть состоят они лишь из очень отчетливой боли.

Доктор назвал болезнь «локомоторной атаксией» — личный врач благородной особы не сообщает безутешной супруге, что муж умирает от сифилиса в последней стадии.

Пока недуг не свалил его, Мане был в творческом ударе. Лишь двумя годами ранее его произвели в chevaliers ордена Почетного легиона — так осуществилась мечта всей его жизни, но даже теперь картины, принесшие ему это отличие, «Завтрак на траве» и «Олимпия», вызывали на каждой выставке скандалы. Революция, начатая им, хоть он так и не присоединился к импрессионистам, расцвела пышным цветом, и те ученики, что, как щенки, собрались вокруг него в 1863 году на «Салоне отверженных» — Моне, Ренуар, Писсарро, Сезанн и Дега, — все сами по себе стали львами, во всяком случае — как художники, если не в смысле финансовой состоятельности. Все приходили в эту комнату и уходили, отдавали ему дань и прощались, хотя ни один в этом бы не признался. Но теперь всё. Никто не должен видеть художника Мане таким.