Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

— У вас кровь течет, — сказала мадам Гаше.

Винсент посмотрел на красное у себя на руках. Вообще-то это кармазин. Не красный. С чуточкой коричневого и фиолетового. Краскам не хватает слов. Цвету нужна свобода от слов.

— Кармазин, мне кажется, — ответил Винсент. — Это я сам. Это мое.

Проснулся он внезапно. Не хватало воздуху. Рядом сидел Тео. Из Парижа он приехал первым поездом, как только дошло известие от доктора Гаше.

— Успокойся, Винсент, — сказал Тео по-голландски. — Почему так? Почему это, брат? Я думал, тебе лучше.

— Синяя! — Винсент схватил брата за руку. — Ее надо спрятать, Тео. Ту синюю, что я прислал из Сан-Реми, темную. Спрячь ее. Пусть никто не знает, что она у тебя. Спрячь от него. От человечка.

— Ее? Картину? — Тео проморгался от слез. Бедный, безумный гений Винсент. Он будет безутешен. Вечно.

— Ее никому нельзя показывать, Тео. — Винсента скрутило болью, и он сел на кровати, выпрямившись.

— Все твои картины будут показывать, Винсент. Конечно же, их увидят люди.

Винсент вновь откинулся на подушку и закашлялся — влажно, надсадно. Ногтями он царапал брюки.

— Отдай ее. Отдай, пожалуйста. Тюбик синей.

Тео увидел на тумбочке смятый тюбик краски и вложил его брату в руку.

— Вот, ты это хотел?

Художник сжал тюбик — и выдавил остаток ультрамарина себе на палец.

— Винсент… — Тео попытался взять брата за руку, но тот размазал синюю краску по белым бинтам у себя на груди и снова упал на спину. Из горла его вырвался долгий хриплый вздох.

— Вот так я и хочу уйти, — шепотом произнес он. И после этого умер.

Плащ у Девы Марии — синий. Священно-синий. Так было не всегда, но в начале тринадцатого века Церковь постановила, что на картинах, фресках, мозаиках, витражах, иконах и запрестольных образах плащ Марии должен быть синего цвета. И не просто абы какого синего, а ультрамаринового, редчайшего и самого дорогого цвета в палитре средневекового художника. Минерал, из которого его добывали, был дороже золота. Странное дело, но за те тысячу сто лет, пока не сформировался культ Девы, в церковной литургии синий цвет вообще не упоминается — ни разу, словно таких упоминаний намеренно избегали. До тринадцатого века плащ Девы изображался красным — цвета священной крови.

Для средневековых торговцев красками и красильщиков красный был в порядке вещей со времен Римской империи, а вот природными источниками синего они не располагали. Однако пришлось как-то удовлетворять спрос — он диктовался связью этого цвета с Девой. Они пытались подкупать стеклоделов крупных соборов, чтобы те у себя на витражах синим изображали дьявола в расчете на то, что склад ума верующих изменится, однако Дева и Святая Синева возобладали.

Сам культ Девы, вероятно, возник из стараний Церкви привлечь к себе немногих оставшихся язычников в Европе: некоторые поклонялись римской богине Венере и ее греческому аналогу Афродите, некоторые — скандинавской Фрее. Предки не ассоциировали синий цвет со своими богинями. Для них синий и настоящим цветом-то не был — оттенок ночи, производное черноты.

В Древнем мире синий цвет был порождением тьмы.

Париж, июль 1890 г.

Люсьен Лессар помогал в семейной булочной на Монмартре, когда пришло известие о смерти Винсента. К ним зашла продавщица, работавшая рядом с галереей Тео Ван Гога «Буссо и Валадон», взять хлеба себе на обед, и обронила новость так небрежно, точно говорила о погоде.

— Застрелился. Прямо на пшеничном поле, — сказала девушка. — О, и еще вон тот пирожок с ягнятиной, будьте добры.

Она очень удивилась, когда Люсьен ахнул и схватился за прилавок, чтобы не упасть.

— Простите, месье Лессар, — сказала девушка. — Я не знала, что вы были знакомы.

Люсьен отмахнулся от ее извинений и взял себя в руки. Ему было двадцать семь — худой, чисто бритый, копна темных волос спадала ему на лоб, а глаза были до того темно-карими, что, казалось, втягивают в себя весь свет в комнате.

— Мы вместе учились. Дружили.

Люсьен натянуто улыбнулся девушке и повернулся к своей сестре Режин — изящной женщине на шесть лет его старше, с высокими скулами и такими же темными глазами и волосами. Она тоже стояла за прилавком.

— Режин, я должен сходить и сообщить Анри. — Он уже развязывал фартук.

Сестра отвернулась и быстро кивнула.

— Конечно, должен, — сказала она. — Иди, иди, иди. — Она махнула ему через плечо, и Люсьен заметил, что так она прячет слезы. Не по Винсенту плакала она — художника она почти совсем не знала, — а по кончине еще одного безумного художника. Таково наследие Лессаров.