Эушен Шульгин - Моление о Мирелле

Да, их кто-то хранил, а Малыша? Жертву ему надо, точно. Око за око. Я лежал неподвижно, вслушиваясь в неверное дыхание рядом. Мирелла, молил я, призри меня, хоть сейчас. Неужто недостоин?

Мамин взгляд скрестился с моим. Она посмотрела на меня, но сонная поволока все еще туманила ей глаза. Она видела, но не осознавала, что это. Но вот она проснулась окончательно, и я решил: держись!

— Фредди, милый, что ты здесь делаешь? — А голос такой мягкий, сладкий. Она с трудом поднялась, нагнулась над нами, пощупала Малышу лоб. — Так и пылает, просто печка, — проговорила она. Потом мама потрепала по щеке меня, улыбнулась, я постарался ответить тем же.

— Фредюшка, не надо тут плакать. Леня может проснуться. А мы не должны пугать его. — Она взяла меня, такого большого, на руки. Я окунулся в мягкость, нежность, точно нырнул под одеяло.

— Что с Малышом? — рыдал я.

— Ну, ну, золотой мой, успокойся, мы пока не знаем. Может, это просто чудовищная температура, и она сойдет сама так же неожиданно, как началась.

— A dottore Берци?

— Доктор Берци?

— Да, зачем пришел dottore Берци, если это обычное Джуглиево недомогание?

— О нет, к сожалению, это не имеет никакого отношения к еде. — Мама гладила, гладила меня по голове. Так приятно — и страшно. Я снова увидел отца за столом с пасьянсом, бегающие глазки Берци, красный свет. Лампу прикрыли полотенцем.

«Помнить все!» Кто это сказал, когда? Меня эти слова парализуют. Ампула. Ампула. Рана увеличивается, горит и саднит. «Забыто, забыто, назад не вернется». А это чье? Мое? «Бледное дитя лежит в постели…» Нет, не желаю! Бее вокруг меня кишмя кишит обрывками фраз. Куда идти? Через стену не перелезть. Она ощерилась на меня своими острющими зубами. Но отсюда, с дерева, можно хотя бы заглянуть за нее. Здесь, в самой дальней, нижней части парка, я никогда не бывал. Тут и «бешеные» не страшны.

Но «бешеных» не видно. Вообще ни души. Я сижу на оливковом дереве, почти сливаясь с ним. А внизу — в пансионате — лежит Малыш.

— Фредрик, пойди поиграй на улице!

Dottore Берци был уже у кровати, когда спохватились выставить меня вон. Тетя уехала в Пизу утренним поездом. Мы должны постоянно держать ее в курсе событий. Если потребуется, она приедет. Таков договор.

40,6 с утра пораньше.

Но у детей температура часто зашкаливает. Как жаровня.

Воздух сырой, он холодит лицо. По ту сторону стены: оливковая роща. Виноградники. Вишневый сад. Грядки. Большие листья цвета морской волны. Высокие шапки темно-изумрудных листьев. Обтрепанные фиолетовые листья. Светло-зеленые кисейные веточки. Один, два, три, четыре… двадцать семь кипарисов. Земля. Что сейчас важно? Выздороветь Малышу. Как? К кому идти со своими подношениями?

Мама, у меня ножки сводит!

И как он стискивает пальцы стискивает, разжимает. Что-то у меня совершенно мокрая физиономия.

И щекотится в животе.

На дерево за домом забралась туча немецких солдат, в шлемах и со всем, что полагается, и провожали взглядом каждый кусок, что они отправляли в рот.

Я вижу картинку так ясно, точно все это было со мной. Может, было?

— Война, овощей почти не было. Иногда старая картошка да капуста, от которой только болел живот.

— Kardialgi, — сказала тетя. Слово специально для игры. Так откуда это во мне?

Мама встречает меня у трамвая. Весна. Куда ни ступи, всюду бурлят ручейки. Раскисшие дороги. Она простояла на остановке «всю жизнь». Трамвай за трамваем вытряхивали своих пассажиров и семенили дальше. Я чувствую, как у мамы беспокойством сводит живот. Когда я наконец-то появился, мама сдернула меня с сиденья и встряхнула:

— Фредрик, что это такое, где ты был?

Всю дорогу до дома я объяснял, почему я опоздал. «Мам, знаешь, а на самом деле — сейчас я тебе расскажу, крест на пузе, не сойти мне с этого места, так и было». Все новые и новые версии. А как мне еще было выкручиваться? Она молчала, так и не сказала ни слова!

Наш дом сдали. В детской, в кроватке Малыша, резвятся отпрыски квартирантов. Наверно, там снег выпал. Да, снег наверняка уж лег.

Я вытянул руку, и первые редкие снежинки пощекотали ладошку, точно снег провел перышком. Я снял жокейку — она оказалась белой. Затылок уперся в чешуйчатую кожу ствола. Искрящаяся снежная пудра, оседающая на холмах под Сан-Джимигнано, священник, скрючившийся, семенит куда-то весь в черном…

Синьора Касадео нашлась наверху, в своей комнате. Увидев меня, хлюпнула носом. Из меховой горы торчало только бледное лицо и пальцы. Она ушла в работу с головой. Впилась в нее. Вокруг нее на полу три, четыре, пять подносов с раскаленными углями. Таращатся своими горящими глазами.