Эушен Шульгин - Моление о Мирелле

— Что ж ты его не успокоил?

— Потому что, указав на такие совершенно очевидные вещи, я тем самым оскорбил бы пожилого итальянского адвоката. Так ведь, птичка моя? Ему будет не по себе потом, когда он успокоится и поймет, что я все время говорил… Но мне интересно, что же так вывело его из себя. — И отец задумчиво указал пальцем на что-то в воздухе. Мама кивнула. — Интригующе в высшей степени, tres bisarre. Наверняка ведь у такого старинного замка есть свои тайны? Представьте, чего только здесь не происходило: убийства, ревнивые любовники!..

— Никита, не пугай детей!

— А я и не пугаю. Просто понимаете, дети, всему должно быть нормальное, человеческое объяснение. Наверняка здесь имеются тайные ходы, забытые комнаты…

— Тогда почему раньше здесь ничего подобного не случалось? Почему, например, синьора Касадео или синьор Коппи, живущие здесь годами, никогда ничего не слышали? И почему мы все могли слышать друг друга лишь несколько минут — и именно сегодня?

Отец думал, шевеля кончиком высунутого языка.

— Не знаю, — заявил он наконец, шагая взад-вперед. — Может, микроземлетрясение? Ты не заметила какого-нибудь дрожания — до?

— Нет.

— Ну, может, какое-нибудь редкое атмосферное явление, вследствие чего на мгновение… Ведь это было ужасно? Голоса были знакомые, да? И Лауру с Джуглио ни с кем не спутаешь? А кстати, тебе нечего больше отдать из старья? Она такое чудо!

Обед: красные глаза, изможденные, осунувшиеся лица, неслышные дети, перешептывание. Постояльцы, едва замечавшие раньше друг друга, теперь подходили, кучковались и долго секретничали. На пищу, розданную Лаурой, никто не обратил внимания, она могла принести хоть помои, и никто б не заметил, только дети, но мы и так боялись пикнуть. Лаура бродила взад-вперед как во сне. Шарканье ее сбитых туфель казалось тяжким вздохом. Гости едва клевали, целую вечность поднимали стаканы ко рту.

Вот что я натворил, подумал я.

Гвидо опрокинул на скатерть стакан с разбавленным вином и сразу же по привычке быстро задергал губами. Но синьора Фуско беззвучно поставила стакан на место, подложила салфетку под скатерть и стала вытирать сыну штаны.

— Хуже, чем на похоронах, — загрустил отец.

— Бедные, бедные люди, — вздохнула мама. Вдруг стало мертвенно-тихо. Все обернулись на дверь кухни. Там показалась синьора Зингони. Не глядя по сторонам, она проплыла мимо, шурша одеждами.

— Богиня судьбы, — прошептал отец. — Норна. Ангел смерти. Трагическая актриса.

Голова вздернута, взгляд устремлен на что-то недоступное нам, простым смертным. По углам ловят ртом воздух придушенные всхлипывания. Боязливая, вполшепота месса. Малыш беззвучно заплакал.

И тогда пришло это. Как и в прошлый раз, сначала родилось какое-то слабое гудение в голове, и оно стало растекаться ниже, по горлу, груди, заполнило позвоночник, живот, руки, ноги. Кажется, меня подняло, во всяком случае я так отчаянно вцепился в стол, что пальцы болели еще долго потом. И повело: как и тогда, меня точно сдуло. И подхватил ветер, меня процеживали, это тянулось и тянулось, а на самом деле длилось только миг, потому что, когда снизошло великое успокоение, синьора Зингони еще не дошла до двери, а когда она исчезла за ней, я был уже рядом.

Я настиг ее в холле. Не говоря ни слова, сунул свою ладошку в ее. Она повернула ко мне свою маску и взглянула на меня свысока. Медленно-медленно оттаяло что-то в ее глазах, улыбка? Нет, только желание улыбнуться, не больше. Она опустила голову в кивке, губы все стиснуты, положила руку мне на темечко и тихо подарила:

— Все в порядке, ragazzo mio, все в порядке. — И уплыла в свою комнату.

Я вернулся в столовую. Когда я вошел, все оглянулись на меня слегка недоуменно. Я улыбнулся. Открытой, покровительственной улыбкой победителя. Райское чувство! Я клокотал.

— Все в порядке! — крикнул я. — Все в порядке!

— Все в порядке, — подхватили здесь, там.

— Все в порядке! — неистовствовали все хором. От объятий, поцелуев, похлопываний и потрепываний пришлось в конце концов отбиваться. Счастье, мама пришла на выручку и сумела-таки отконвоировать меня к нашему столу. Все хохотали и перемигивались.

Мелюзга сияла, я одарил верноподданных улыбкой римских императоров. За меня пили:

— Eviva Federico! Salute е?

Пили за la Norvegia. И за il re de Norvegia. Тост за la Italia — и докучливый сбой: синьора Браццоло, расплывшаяся матушка Розы, от восторга позабыла и место, и время, встала и предложила тост за Витторио Эмануэля!..