Арнон Грюнберг - День святого Антония

— Мы не всегда говорим одно и то же, — сказал Тито. — Мы просто подводим итоги. «Сердце: в глубокой заморозке; сложены: на славу».

— Текст для объявления о знакомстве, — пояснил я.

Теперь я тоже уронил на пол свои приборы. Наклонился их поднять и прошептал:

— Теперь он еще и руку положил ей на ногу.

— На платье или прямо на голую ногу? — спросил Тито.

— На голую ногу, — шепотом ответил я, — у нее платье совсем задралось.

— Черт побери, — прошипел Тито, — это уж совсем ни в какие ворота, и прямо во время ужина! Какой пошляк!

— Вы не должны задираться, — сказала Рафаэлла. — Эвальд очень смешной.

Тито побледнел. Он всегда бледнеет, когда злится, но замечают это лишь те люди, которые хорошо его знают.

— Вот это славно! Тогда расскажите нам что-нибудь смешное.

— Ах, — застеснялся персонаж, — я вовсе не такой уж смешной, ваша мама преувеличивает. Хотя должен сказать, что, когда мы вместе, мы много смеемся, правда ведь, Рафаэлла?

Она кивнула и сказала:

— Я давно так не смеялась.

— Блаженны те, кто смеются, — пробормотал я.

— Поль, одернула Рафаэлла, — ну хватит, надоело! Эвальд не намного вас старше, ему всего двадцать шесть.

— А мне восемнадцать, — сказал я, — и я еще понемногу расту, предупреждаю заранее.

— Без них я бы тут не выжила, — сказала Рафаэлла, — но порой они приводят меня в отчаяние.

— Так я же понимаю, — сказал мужичок, — я все понимаю! Я сам был точно таким же.

Тут терпение у Тито лопнуло.

— Что вы этим хотите сказать? Что это означает, что вы сами были точно таким же? Какие мы, по-вашему?

Мужик задумался. Мы загнали его в угол. Он вылил остатки из бутылки.

— Ну, положим, вы сердитые.

— Никакие мы не сердитые! — отрезал Тито.

— Значит, вы не сердитые?

Ему явно не было до нас дела. Его интересовало колено Рафаэллы и, скорей всего, ее бедро.

Тито встал и промолвил:

— Как бы ваше сердце не протухло в размороженном виде!

А я добавил:

— Не то не успеете оглянуться, как мы превратим его в корм для рыб.

И с этими словами мы вышли из дому и отправились на детскую площадку.

— Теперь они будут целоваться, — сказал Тито.

— У нее совсем беда с головой, — сказал я, — иначе она бы до этого не дошла.

Так мы и сидели. Курили и подкидывали камешки, пока не убедились, что Эвальд Станислас Криг убрался наконец из нашей квартиры.

Как-то раз после урока хорватка спросила:

— Какое самое вкусное блюдо из всех, что вы когда-либо пробовали?

Это были ее первые слова, обращенные к нам с тех самых пор, как она заявила, что мы не должны к ней клеиться.

— М-м-м… — задумался Тито, а я ответил:

— Пицца, а твое?

— Морковный суп, — сказала она, — горшочек морковного супа, который я приготовила сама, с добавлением ванильного сахара и листика мяты.

У нее был очень мечтательный вид, словно она до сих пор чувствовала аромат этого горшочка.

— Мы его никогда не пробовали, — вздохнул Тито, а я предложил всем пойти попить кофе.

Мы привели ее в кафешку Эндрю. Она заказала к кофе яблочный пирог. А мы просто кофе.

— Это будет стоить нам чаевых пяти щедрых клиентов, — прошептал я, а Тито шепнул:

— Придержи язык.

Она управилась с яблочным пирогом меньше чем за пару минут. Нам нечасто приходилось видеть, чтобы кто-то с таким аппетитом поглощал яблочный пирог. Когда она с ним управилась, она даже облизнула с тарелки взбитые сливки, и губы у нее стали белыми.

— Раньше я часто ела взбитые сливки, — сообщила хорватка, — я их обожала.

Ее звали Кристина Андреа, и она говорила, что ни одно из ее имен нельзя сокращать. Что она терпеть не может сокращенные имена и чтобы никто даже не пытался их сократить.

Она вылила в свою чашку весь молочник. Все молоко из молочника растворилось в ее кофе. Кофе буквально переливался через край. Она стала пить, не отрывая чашку от блюдца, и, пока пила, ни на кого не смотрела. Полностью сосредоточилась на кофе. Придерживала чашку обеими руками, а когда в ней ничего уже не осталось, сказала:

— Неплохой был кофе…

— Ты живешь с родителями? — спросил ее Тито.

— Не твое дело, — сказала она, достала из сумки зеркальце и стала подкрашивать губы. Состроила себе в зеркальце несколько гримасок и добавила:

— Ничего страшного, я привыкла.

Потом встала и одернула юбку. Такая у хорватки была привычка. Она всегда одергивала юбку.

— Мой отец — женатый холостяк, — сказала она, поглядев на нас то ли сердито, то ли недоверчиво.