Татьяна де Ронэ - Дом, в котором меня любили

Но даже во время ремонта мы приглашали друзей к обеду или на вечер. Я помню, это целиком меня поглощало: обдумывание меню, плана рассадки гостей, какую комнату приготовить. Все это меня живо интересовало. Меню я старательно записывала в специальную тетрадь, чтобы не подать гостям дважды одно и то же. Я гордилась нашим домом, он выглядел таким уютным и красивым в те зимние вечера, при мягком свете ламп и гудении огня в камине. Да, то были счастливые дни.

С тех пор прошло десять лет, Виолетта превратилась в молчаливую, погруженную в себя девушку. Она все быстро схватывала, была серьезной, но между нами было так мало общего. Нас ничто не связывало, точно так же как мою мать и меня. Я думаю, что с вами она разговаривала чаще, но близости между вами тоже не было. А на Батиста она почти не обращала внимания. Между ними была разница в девять лет. Подобно луне, Виолетта была холодной, далекой и серебристой, а он был как радостное золотистое солнышко, как лучезарное светило.

Батист был ребенком, отмеченным благодатью. Он родился легко и быстро, что меня очень удивило, потому что я готовилась к такой же пытке, какую я испытала с рождением Виолетты. Этот прелестный ребенок появился на свет здоровым, розовым и сильным, с широко открытыми на мир глазами. Как я хотела, чтобы маменька Одетта могла видеть своего внука! Да, это были золотые десять лет, такие же золотые, как кудри нашего сына. Он был простым счастливым ребенком. Он никогда не жаловался, а если уж и случалось такое, то делал это так очаровательно, что таяло любое сердце. Он любил строить домики из цветных кубиков, которые вы подарили ему на день рождения. Он мог часами старательно строить дом. Комнату за комнатой.

«Вот ваша спальня, маменька, — гордо заявлял он. — Сюда заглядывает солнце, как вы любите. А у папеньки кабинет будет вот здесь, с большим секретером, где он сможет раскладывать свои бумаги и заниматься важными делами».

Мне так трудно писать эти строки, Арман. Я страшусь их власти, я опасаюсь, чтобы они не ранили вас, как удар кинжала. Свет свечи танцует на голых стенах. Мне страшно от того, что я должна сказать. Сколько раз на исповеди у отца Леваска я пыталась снять с себя это бремя. Но не хватало сил. Я так и не смогла это сделать.

Странно, но я всегда знала, что Господь заберет моего сына, что наши дни сочтены. Каждое мгновение вызывало восторг — восторг, отравленный страхом. В феврале в нашем городе опять произошла революция. На этот раз я не была прикована к постели и внимательно следила за ее развитием. Мне было сорок лет, и, несмотря на годы, я была еще крепкой и сильной. Мятежи возникали в самых бедных кварталах города. Строились баррикады, улицы перегораживали коваными решетками, перевернутыми телегами, мебелью и стволами деревьев. Вы объяснили мне, что король не сумел положить конец политической коррупции, что свирепствует небывалый экономический кризис. Меня это нисколько не волновало, потому что никак не влияло на мою повседневную жизнь матери и супруги. Цены на рынке резко подскочили, но наш стол был все таким же обильным. Наша жизнь не изменилась. На тот момент.

Тысяча восемьсот сорок восьмой год. Год первой встречи императора и префекта. Это случилось почти двадцать лет тому назад, а мое сердце все еще кровоточит, когда я пишу эти строки. Батисту было десять лет. Резвый мальчик, он всегда был в движении, непоседливый и быстрый, как молния. Отзвуки его смеха наполняли дом. Вы знаете, я и сейчас иногда слышу его смех.

Появились первые слухи о болезни. Впервые я услышала об этом на рынке. Вспоминали эпидемию, случившуюся в год, когда родилась Виолетта. Тогда умерли тысячи. Основная опасность заключалась в воде. Батист обожал играть у фонтана на улице Эрфюр. За ним наблюдала нянька, а я могла видеть его из окна. Я запрещала ему возиться с водой, и вы тоже, но он все делал по-своему.

Все произошло очень быстро. Газеты уже пестрели некрологами, с каждым днем росло число жертв. Страшное слово «холера» наводило на всех ужас. Скончалась одна дама с улицы Эшоде. Ежедневно сообщалось о новых смертях. Страх овладел нашим кварталом.

А потом, как-то утром, Батист упал на кухне. Он с воплями рухнул на пол, крича, что у него судороги в ноге. Я бросилась к нему. Внешне нога выглядела обычно. Я успокаивала его как могла. Но его лоб был влажным и горячим. Он плакал, корчась от боли. У него в животе урчало. Я твердила себе, что этого не может быть. Нет, только не мой сын, не мой дорогой сын. Помню, как я звала вас, выйдя на лестницу.