Юрий Любопытнов - Мурманский сундук

— Мы, — обрадованно прокричал Мишка и взял газету за уголок, чтобы фотография не перегибалась. — Точно мы… м-а-а, это тогда коррепондент приезжал. Сделал хорошо.

Все поочередно брали газету в руки и рассматривали фотографию.

— А какой заголовок! — воскликнул Колосов. — Вы прочитайте заголовок! Труженики будущей пятилетки. И фамилии ваши….

— Только одна наша бригада? — спросил Саша.

— В основном ваша. Здесь написано несколько строк про бригаду Кобылина, что она соревнуется с вами и всё.

— Но пока ей до нас далеко, — сказал Сеня Дудкин. — Пускай поднажмут.

— Ясное дело поднажмут, — ответил Колосов. — Я завтра у них в бригаде политинформацию проведу. Покажу эту газету и скажу, что нехорошо отставать.

— Вот взъерепенится Кобылин, — засмеялся Мишка. — Мужик он гонористый, самолюбивый…

— Самолюбия у него хватает, — согласился Колосов. — Смотришь, и обставит вас…

— Ну, уж дудки! — воскликнул Мишка, беря в руки газету. — Я так свое право быть в газете не отдам. Мы ещё посмотрим, чей козырь старше.

— Ну ладно, жмите, сынки, — сказал Колосов, забирая газету. — Собрание окончено, а то с разговорами план не выполните. А я пойду, повешу газету на доску приказов — пусть читают.

— И завидуют, — добавил Казанкин.

Колосов довольный вышел из штамповки.

21.

— Папка пришёл! — радостно закричала Вера и бросилась Ермилу на шею, когда он открыл дверь прихожей. — Бабушка, папка пришёл! — повторила она появившейся в кухне бабке Евдокии.

Евдокия, шевельнув занавесками, вышла из кухни и стала у перегородки, набрякшими от стирки руками держась за косяк.

— Здравствуй, Ермил, здравствуй, сынок, — поздоровалась она и, тяжело наступая на больные ноги, прошла к окошку и села на стул. — Раздевайся, проходи! Я сегодня печь жарко натопила…

Ермил был в новом демисезонном драповом пальто, в кроличьей шапке, из-под узкого воротника выбивался шерстяной шарф. Брюки были наглажены, на ногах тёмно-коричневые на толстой подошве кожаные ботинки.

Он положил бумажный свёрток, с которым пришёл, на комод, стоявший в простенке, не спеша разделся, пригладил волосы и сел на предложенный бабкой Евдокией стул. Верочка не отходила от Ермила, вертелась возле него, заглядывала в глаза, принесла куклу, уложенную в бумажную коробку, вытаскивала её, причёсывала ей волосы, разглаживала рукой платьице и снова укладывала на старое место.

— Куклу мне бабушка купила, — радостно хвасталась она. — Я её с собой возьму, правда, папка?

— Конечно, возьми, — отзывался Ермил, пряча от Веры глаза. — Саша не приходил? — спросил он, поглядев на ходики, уютно тикавшие на стене.

— Не приходил Саша, — ответила Вера.

— Раз обещал — придёт, — проговорила бабка Евдокия.

Ермил чувствовал себя не в своей тарелке. Он не был любителем поговорить, а сегодня говорить ему вообще не хотелось. Но говорить приходилось обо всем, о разных пустяках, чтобы не сказать главного. И не сказать только для Веры. Они с Евдокией договорились, что Вера не должна знать, что её Ермил отвезёт в детский дом. Зачем ей омрачать настроение. Когда Вера спрашивала, куда они поедут, отвечать приходилось иносказательно или так закамуфлированно, что Ермил сам не понимал, что говорит. Поэтому он переживал и за свою ложь, и за то, что взвалил на себя непосильную ношу. И зачем, ругал он себя, ввязался в это дело.

Он с нетерпением ждал Лыткарина, полагая, что приход штамповщика скрасит его положение.

Ночью он почти не спал. Не спал потому, что неясные мысли и думы бродили в голове, наталкиваясь друг на друга, расходились, снова встречались и не могли никак связаться воедино, в одну законченную главную мысль.

Он ворочался, вставал, выходил курить и забылся перед рассветом, слабым, как говаривала мать, «куриным сном», который не принёс ему облегчения. И встал совершенно разбитый, но утро облегчило его мысли: не всё казалось ему в мрачных красках, а когда он умылся, помог хозяйке откинуть снег у дома, то совсем повеселел и шёл к Вере не с такими грустными и мрачными мыслями.

— Ну как, Вера, собираешься? — спросил он девочку.

— Собирается, собирается, — ответила за неё Евдокия. — С тобой она хоть на край света поедет… С папкой, говорит, я куда хочешь поеду… Приняла тебя за своего. Ну и дай Бог. Я что думаю: хорошо, что так устроилось. Жалко мне её, а что делать! С собой не могу совладать, мне рядышком человек нужен, а как я с ней? Вещи я ей, сиротинке, уже уложила….

Евдокия заплакала, утирая глаза платком.