— Нет!
И умерла.
Вызвали Владимира Борисовича — он подтвердил кончину и позвонил куда следует. Вскоре вернулись из суда подавленные несправедливостью ветераны. Узнав страшную новость, они забурлили: безысходная ненависть к неправой Фемиде обернулась против троглодита Проценко. Чернов-Квадратов призвал соратников по старости немедленно линчевать гада. Вооружившись чем попало, ветераны бросились к номеру обжоры, но лучший Митрофанушка эпохи предусмотрительно заперся, даже забаррикадировался и, пребывая в относительной безопасности, глумился из-за двери. Тогда кинобогатырь Иголкин принес огромную палицу, поднесенную ему «Мосфильмом» к 60-летию. Гулкие удары сотрясли богадельню. Но то ли это был подарочный, облегченный вариант грозного оружия, то ли силы деда давно иссякли, запоры не поддавались — удалось лишь размочалить фанеровку. Видя тщету лобового штурма, в дело вмешался академик Пустохин, придумавший в свое время совмещенные туалеты. Он по роду занятий знал все сантехнические хитросплетения и предложил в определенном месте перекрыть канализационную трубу, чтобы мерзавец захлебнулся в собственных экскрементах. Однако против категорически выступил материально ответственный Огуревич. В конце концов решили организовать блокаду и воздать ненасытному Проценко высшей мерой — голодом. На пост определили Чернова-Квадратова и Бренча, заспоривших о смертной казни. Художник, как гуманист и либерал, считал, что убийство преступника государством — позорный пережиток Средневековья, достаточно пожизненной каторги на урановых рудниках. Виолончелист же твердил, что хороший расстрел, показанный по телевизору, еще никому не повредил…
Вырвавшись из цепких рук возбужденных рассказчиков, одноклассники поднялись по ступеням, там, забившись в угол, плакал старый чекист Ящик, а Злата его успокаивала. Андрей Львович хотел подойти утешить, но тут писодея перехватил поэт Бездынько и гневным ямбом доложил:
Прожорливостью изувера
Иль грубым словом — все одно —
Тебя убили, наша Вера,
Звезда советского кино!
Кокотов благосклонно кивнул и получил заверения, что это лишь начало большой обличительной поэмы. Нинка, не знакомая с нравами «Ипокренина», пришла в ужас… У самых дверей номера соавтора поджидал Жарынин. Он отставил бухгалтерш и, скрестив руки на груди, заранее багровел от ярости. Его лицо искажалось тем редким сочетанием иронии, бешенства и презрения, какое бывает у оскорбленного мужа, когда он встречает на пороге свою скромницу-жену, которая вчера отлучилась на часок к подруге за выкройкой и вернулась под утро пьяная, хихикающая, растрепанная.
— Где вы были? — спросил он сурово.
— А в чем дело?
— А в том, что я прочитал ваш синопсис — дерьмо! Зачем мне какие-то лилипуты? Никакого аванса!
— Сами вы дерьмо! — тихо ответил Кокотов.
— Что-о? — взревел игровод, сверкая глазами из-под взбешенных бровей. — А ну повторите!
— Хватит! К черту! — закричала Валюшкина так громко, что Жарынин оробел. — Дайте пройти!
— Вы уволены! — крикнул вдогонку опешивший режиссер.
— Дерьмо! — с наслаждением повторил автор «Знойного прощания».
Войдя в номер, Нинка мрачно осмотрелась, ища признаки женских посещений, не нашла и посветлела.
— Хорошая комната!
— Скоро освободится. Здесь вообще часто комнаты освобождаются.
— Не говори ерунды! Хочешь, я останусь? — спросила она, но почувствовав неуместную двусмысленность, уточнила. — Просто не уеду домой. И все…
— Не надо… Я хочу побыть один.
— Ладно. Держись!
— Держусь.
— Я. Что-нибудь. Придумаю!
— Спасибо. Иди!
Она приблизилась к нему, погладила по голове, осторожно поцеловала в нос и направилась к выходу, но, заметив на люстре обрывок новогодней мишуры, остановилась и подняла руку, чтобы отцепить его от латунной завитушки.
— Оставь! — простонал Кокотов. — Уйди, я прошу!
Едва бывшая староста закрыла за собой дверь, он повалился на кровать и зарыдал, изнемогая от тошнотворного зияния, открывшегося в сердце… Но слезы скоро кончились.
Кокотов решил быть мужчиной и держаться до конца. Андрей Львович вынул из кармана упаковку камасутрина и проверил, как в вестернах проверяют барабан шестизарядного кольта: осталось четыре пилюли. Когда позвонит возбужденная Обоярова и скажет, что подъезжает, он примет сразу две таблетки. Вредно? Ха, о здоровье можно теперь не беспокоиться… О! Это будет настоящий предсмертный подвиг, сражение, битва: он бросится на ее горячее лоно, будто на амбразуру. Он пролюбит Обоярову ночь напролет без устали, без передышки, он растерзает ее ласками, исчерпав все ухищрения, выдуманные развратным человечеством. Он испытает все допустимые и невозможные телосплетения, когда-либо рождавшиеся в воспаленном уединении альковов. Он останется глух к ее мольбам о пощаде (ибо женское «хватит» означает «еще!») и доведет бывшую пионерку до счастливого безумия, до самозабвения, до небесных рыданий, чтобы потом, касаясь иных мужчин, она думала лишь о нем, вспоминала лишь его, Кокотова. А утром, не говоря ни слова, не объясняя ничего, нежно попросит ее уйти и никогда не возвращаться… Оставшиеся две пилюли можно подарить Агдамычу. Без этого последнему крестьянину никак не одолеть грандиозную Евгению Ивановну.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу