Наталия Никитина - Далекое имя твое...

Они вышли к фабрике, свернули в какой-то переулок с низкими домиками, заросшими лозинами, лопухами, лебедой, у некоторых пылали заросли мальвы. Беспризорно бродили куры. Не поднимая головы, перебежала дорогу дворняга.

— Видишь, как мы тут живем… — словно оправдываясь, произнесла Ольга. — А ты даже не успел сказать, откуда ты приехал. Неужели из Будапешта?

— Нет. Там я еще с начала войны не был. Так сложилось. Я сейчас из Москвы.

— Из Мо-с-квы? — удивленно протянула Ольга.

— Да, я там работаю.

И Имре рассказал, как неожиданно для себя сразу после лагеря через венгерское посольство был приглашен в редакцию радио. Рассказал историю с кортиком и о том, как ездил к матери Николая Краснова и как она приняла его за сына.

Они опять зашли куда-то на окраину поселка, не замечая, что идут, что перед ними открылась широкая панорама строительства с подъемным краном, горами кирпича и песка, с начатыми стенами и свежими строительными лесами, на которых копошились рабочие. А дальше открывался вид на пруды рыбного хозяйства и ласковую белизну березовых рощ.

— Какие у вас красивые места! — обратил внимание Имре. — Знаешь, там, где мы вкалывали по двенадцать часов, вокруг карьеров были места не менее прекрасные по-своему. И небо такое же — широкое-широкое. А от самого горизонта, словно из-под земли, выползали грядой облака и низко-низко плыли над землей, будто хотели накрыть собой, отделить людей от конвоиров и овчарок. Правда, некогда было заглядываться и рисовать себе всякие успокоительные картинки. Наверное, долго будет сниться то состояние страха, унижения, когда тебя не считают за человека, да и сам ты перестаешь считать себя живым. И надо снова и снова собираться с силами, вспоминать, что за колючей проволокой огромное пространство и никому никогда не превратить его в концлагерь.

Они остановились перед оранжевым размашистым кленом, расположившимся у пологого овражка, заросшего иван-чаем, донником, разлапистыми лопухами.

— Вот, как у вас на краю поляны, помнишь? — показал он на клен, на котором затрещала сорока.

— Помню, — одними губами произнесла Ольга.

Она никак не могла привыкнуть к такому Имре: уверенному, прекрасно одетому, наполненному энергией и жаждой деятельности. Она знала его больным и беспомощным, едва начавшим складывать слова в предложения. Она женским чутьем и тогда замечала его робкие взгляды на себе и пугалась этих взглядов, потому что в ней самой возникало в ответ что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. То были два тонких и неуверенных ростка, тянущиеся друг к другу. Этот образ она и хранила в себе, берегла, не позволяя никому прикасаться к нему, не думая, старомодно это или не старомодно. Просто любя.

Тот давний Имре был понятен и близок ей, или, по крайней мере, казалось, что понятен. Его жизнь тогда в какой-то мере зависела от нее, и Оля делала все возможное, чтобы оказаться ровней ему, как ее мать — отцу.

И вот она видит его совершенно другим. Впервые она подумала, как они неравны. Кто она? Какая-то швея в Богом забытом поселке. Ни отца, ни матери. Потерявшая даже единственного близкого человека — родного деда. Нашедшая приют у двоюродной тетки. А он — принц из незнакомой страны, в которой у него наверняка есть принцесса. Еще бы не быть! У такого красавца. Тем более в такое время, когда война вырубила мужчин, как деревья в лесу.

«Нет, милая, не тебе ли еще покойница мать говорила: „Руби дерево по себе“?»

— Ты что такая грустная? — вдруг заметил Имре. — Ты подумала, что это я убил? Да? Оля! Ну что ты, Оля?

— Нет, Имре. Нет. Что ты? Разве ты бы смог?

— А волка? Ты помнишь, волка!.. Разве я не способен?.. — уже чувство мужской гордости взыграло в нем.

— Волк — не человек. А лейтенант, — ты сам говорил, — не разрешил тебя расстреливать. Он спас тебя. Ты мог ранить его в пылу. Это другое дело. А убить?.. — она в раздумье покачала головой. — Поверь, ты не сможешь стать убийцей, — она говорила так убедительно, точно сама присутствовала в то роковое мгновение.

— Ну ладно, хватит! — спохватился Имре. — Ты же голодная, с работы. А я тебе о своем и о своем.

Он, скинув с плеча рюкзак, как сказочник, вытащил не что-нибудь, — чистую скатерть, колбасу, сыр, конфеты, хлеб и в довершение ко всему бутылку водки.

— Есть еще пара банок консервов, но пока не будем с ними возиться. Помоги мне расстелить самобранку. Стакан, правда, один, но мы, как говорится, по-родственному…

— Имре! Да ты не с пустыми руками! Ты все предусмотрел!..