Ольга Эрлер: Я и мои (бывшие) подруги

Пишу. С четырнадцати лет. Вот и сейчас: что я делаю — пишу. Пишу не из-под палки, как в случае с обучением игре на пианино, или ради здоровья и сохранения формы, как танец живота, сальса или пилатес, а с удовольствием и даже страстно. А в какие-то времена, причем такие продолжительные, что даже странно подумать, писание было основным содержанием моей жизни.

Раньше я долго стеснялась признаться кому-либо, что пишу: как будто я барышня-дворянка 19 века. В те давние времена это было нормальное «хобби». Я тоже всегда с удовольствием писала письма, дневники, прозу, но не признавалась всем и каждому — знала, в каком обществе живу.

Не поймут. Даже близким друзьям призналась поздно.

Видимо, не верила в себя. Да не видимо, а очевидно, что не верила. И не без основания боялась, что дорогое для меня занятие не найдет одобрения и интереса у моих друзей.

И не ошиблась…

Только одна подружка, которая писала сама, заинтересовалась и прочла мое произведение. Спасибо, Вера.

Хоть мы и не подружки больше, а только бывшие — боже, как грустно это осознавать — но в тот момент ты была для меня самым главным человеком. Ибо единственная поняла важность писания для меня. Остальные из вежливости послушали о моем увлечении и при первой возможности поменяли тему разговора. Это жизнь. Обидно, досадно, да ладно. Ударение на первых двух словах… До сих пор! А ты, глупая, еще спрашиваешь, откуда миома!.

Разум и подсознание — вот я опять уперлась в вас носом. Разумом я понимаю, почему получилось так, как получилось, почему поменялся статус моей дорогой Веры.

Вижу все причины и следствия, прощаю головой. И все же, ужасно, когда любимые подруги превращаются в бывших.

Подсознание знает, как это грустно. И совсем, совсем не ладно. Сколько бы ни говорилось, что человек обречен на одиночество, — разум противится признавать эту истину.

Мы все панически боимся одиночества, точно так же, как древние боялись его, оставаясь в холодной темной пещере без поддержки и общества себе подобных.

Вера мне до сих пор снится: там, в подсознании, наша связь еще не разорвана..

Но хватит о грустном. Что это меня повело в сторону? И речь о бывшей без кавычек, действительно бывшей, подруге Вере еще впереди.

Назад, к нашим баранам, к началу начал, к писанию.

К четырнадцати годам. Конец детства, заря взросления и ужасы переходного возраста. Хотя, как я потом убедилась на собственной шкуре, главные ужасы переходного возраста переживают все же родители, а не сам проходящий через него. Тогда я еще не знала, что пребываю в светлом времени превращения куколки в симпатичную бабочку.

Тогда я просто жила себе и жила. Ходила в школу. Дружила с хорошими девочками. Читала книжки. Вот, ключевое слово и прозвучало — книжки.

Читать я начала поздно. Читала, конечно, сказки, детские книги, но читать, то есть открывать для себя лучший из миров — мир фантазии умных талантливых людей — начала поздно. Видимо, так было предусмотрено судьбой: и возраст, и первая книга, взятая из библиотеки, — все определило мою дальнейшую жизнь. Эта книга называлась «Герои Эллады». Качок-Геракл с двенадцатью подвигами, об эротическом тринадцатом в детской книжке не написали; бедняжка Гелла, так глупо упавшая в море; несчастная и коварная Медея; ворюги-аргонавты. Это сейчас я вижу их так, а тогда они казались мне романтическими, мужественными героями. Нет, Жизнь все же любит меня. Это она привела меня в городскую библиотеку, дала в руки изодранных «Героев». Дома я благоговейно подклеила страницы, цветными карандашами нарисовала новую обложку взамен совершенно затертой и истрепанной — мощного Геракла с дубиной в руке. Это произошло лет в одиннадцать. Первая ласточка.

А вторая прилетела в тринадцать-четырнадцать и называлась «Таис Афинская» Ивана Ефремова. Коричневая такая, 73-го года издания, последний роман советского писателя-фантаста, писавшего в основном книги об идеальном коммунистическом будущем.

Последнюю он посвятил жене, тоже Таисии. Написана его типичным тяжелым наукообразным языком. В ней слишком много философских отступлений, и слишком мало о любви. Я очаровалась и заболела этой книгой, видя все ее недостатки, а это и есть проявление настоящей любви — иррационального чувства.

Я перечитывала ее бесконечно, как верующий Библию. Александр Македонский проходит по книге почти эпизодически, как тень отца Гамлета. Девушка Таис описана мудрой, прожившей жизнь женщиной. По-видимому, Ефремов списывал ее образ с собственной любимой жены.