Ольга Эрлер - Я и мои (бывшие) подруги

Мое желание петь оперным голосом, или выть, как выражается народ, молчало во мне с восьми до приблизительно тридцати трех лет. Тридцать три — возраст Христа, важная веха в жизни любого человека. Уже живя в той стране, где я живу до сих пор, я вдруг (а вдруг ли?) решила заняться вокалом. С таким же успехом можно было решить заняться теннисом, конным спортом или гольфом — эти элитные хобби весьма дороги. Везде, кроме Англии.

Там гольф — народный спорт, обычное дело — как у нас футбольный мяч попинать во дворе.

Я всегда жила на минимальную зарплату или, если оказывалась без работы, на пособие по безработице, что еще минимальней. Помните репортажи советских времен о безработице, неуверенности в завтрашнем дне, тяжелой жизни трудящихся в капиталистических странах? Мол, люди там недоедают и так далее. И наш ответ: ой, ну если недоедают, то пусть пришлют нам, мы доедим. Голодать мне, слава богу, не приходилось, как некоторым друзьям в России в начале 90-х и после реформ и обвалов. А с остальными прелестями капитализма знакома. Но я ни на что не жалуюсь. Мы все, на наше счастье, рождены не в нищей Северной Корее или провинции Дорфур в южном Судане, раздираемой гражданской войной.

Итак, пение. Я занялась поисками учителя вокала в моем районе. Умные люди еще не придумали гениальный интернет, и я начала поиски с примитивной телефонной книги. Такой учитель нашелся, и мы договорились о прослушивании.

«Спи, моя радость, усни», — пела я на языке оригинала задушенным дурным голосом — так я представляла себе бельканто. Учитель отнесся ко мне снисходительно, даже с симпатией. Это вообще характерно для маленьких лысеньких пожилых дядечек по отношению ко мне. Он позволил поприсутствовать на уроке, который давала его жена, тоже певица — красивая, молодая, высокая женщина.

Эти факты заставил меня поверить в то, что мужчинка — действительно величина в своем деле. Величина аккомпанировал на рояле; вся идиллия происходила в огромной квартире — у нас подобная квартирно-метражно-потолковая роскошь называлось «старым фондом» и слыла пределом мечтаний жителей хрущоб. На фоне этой божьей благодати, под звуки классических арий, я казалась себе исключительно не на своем месте. В итоге учитель соглашался взять меня в ученицы за сорок денежных единиц за урок. Таковы были его тарифы для простых смертных, с профи, которые обращались к его услугам за консультацией и корректурой, он брал восемьдесят. Мне это было не по карману. Тогда он дал телефон бывшей коллеги по активному времени на сцене, у которой я и приземлилась за вдвое меньшую плату.

Так началась моя первая попытка поставить голос.

Она длилась года два-три и закончилась, по моим понятиям, неудачей. Голос хрип и садился после пятнадцати минут пения, а это явный признак того, что я что-то делаю не так.

Сложность обучения пению заключается в том, что технику невозможно объяснить вразумительно. Говорят много и витиевато — небо подними туда, дыхание направь туда, челюсть, язык туда, диафрагму (что это вообще за зверь, и где он обитает?) опусти туда. Но понять все это невозможно.

Похожее чувство бессилия возникало у меня, когда я училась водить машину. Мне трудно совместить в единицу времени и пространства массу разной информации.

Женщины, не обладающие техническими способностями, поймут меня. Вот и с пением так же. Я чувствовала себя идиоткой и бывала постоянно недовольна собой. Если метафоры и образы учителя остаются тебе непонятными, то толку не будет. Например, она все время твердила и каком-то состоянии «горячей картошки» во рту. Ну, какое это состояние, люди добрые? Выплевываешь все обратно, попирая все правила поведения за столом. Когда много лет спустя моя русская учительница по вокалу сказала мне:

«Зевни, не открывая рта, так оставь и пой», — я все поняла.

Я, наконец, поняла! Хиггинс, она, наконец, поняла!!!

Несмотря на то, что я не замечала за собой никакого прогресса или намека на маломальские способности к академическому пению, моя учительница предложила мне поступать в консерваторию. Я безмерно удивилась. Не забывайте, мне тогда было за тридцать! Разве в таком преклонном возрасте поступают? Какая же я была дура!

Поскромничала, побоялась, не верила в себя. Надо было попытаться! Попытка ведь не пытка. Что бы со мной стало?

Опять проклятая неуверенность, так обедняющая и грабящая нашу жизнь. Только сейчас, во второй половине жизни, я поняла связь между желанием восьмилетней девочки и последующими подступами к миру музыки и пения. Это же богом данный дар! Не великое дарование, нет.