Вадим Левенталь - Маша Регина

Было поздно — уместный рефрен для финала книги, потому что — а что еще можно сказать о герое, когда финал уже просвечивает сквозь оставшийся десяток страниц? Разве что герою может казаться, что есть еще какие-то варианты, и автору — что можно еще что-то сказать. В действительности мы, похоже, пропустили момент, в который стало тотально поздно для всего, колеса поезда уже соскочили с рельсов — успеть бы, прежде чем раздастся грохот, договорить то, что разумеется само собой.

Было поздно строить из себя хозяйку положения — не только потому, что Маша была чудовищно вымотана перелетом, пресс-конференцией, совестью, несостоявшимся сном, но и потому, что на самом деле она и не была уже хозяйкой положения, — Рома с Дашей сидели за столиком на диванчике, ей остался стул напротив них, и выглядели они уверенно, будто парочка, пришедшая в банк погасить ипотечный кредит. У нас сегодня торжественный день, дорогая. Я скрывать не стану. Мелькали листы бесконечного меню, у нас к тебе, как я говорил, важный разговор, склонялись из темноты сощуренные улыбающиеся лица, это касается Ани, мелкие тарелки с приторным запахом, я думаю, ты уже догадалась, палочки, вылезающие из тряпичного носка, который складывается гармошкой, она уже большая и называет Дашу мамой. Телефон. Звон керамических палочек. Принесите вилку. Нет, не нужно. Ты сможешь видеться с ней на выходных, как и сейчас. Не было караоке, вместо него играла какая-то китайская попса, но Машу как раз это разозлило, будто режиссер всей этой дури поленился даже использовать такую очевидную выигрышную рифму. Рома говорил, глядя на свои руки, Даша переводила взгляд с него на Машу и обратно. Для ребенка это гораздо более здоровая атмосфера, будь честной сама с собой, у тебя нет на него времени. Извините, пожалуйста, я управляющий этого ресторана, могу я попросить ваш автограф для нашей wall of fame? Маша плыла в молоке, моментами будто выныривая на поверхность, и тогда она видела полупустой ресторан, стол, уставленный долбаной едой, слышала далекий звон посуды с кухни, шум кофейного автомата и как будто со стороны видела себя — женщину на границе смертельной усталости, держится за виски, лопнувшие, должно быть, капилляры и — вот сейчас, сейчас бы я заснула. Унизительное положение человека, которому объясняют очевидную, хотя и объективно несправедливую истину. Хорошо, где мне расписаться? Что им сказать? Что вообще в таких ситуациях говорят? И все же что-то сказала, язык занемел, двигать им было трудно, к тому же Маша боялась, что ее стошнит. Рома замолчал, Даша в нетерпении перекинула ногу на ногу: Машенька, для тебя это будет только хуже. Ты же понимаешь, что тебя прежде всего отправят на психиатрическую экспертизу, и уже неважно, что там скажет врач — для судьи сам факт, что такая экспертиза понадобилась… Взмах пальцами, как будто взлетел кверху пепел. Тебя могут вообще лишить прав, а так ты все-таки постоянно будешь видеться с Анечкой. Анечкой, блядь.

Как у человека, пальцы которого все-таки соскользнули, крик о помощи сменяется, должно быть, криком ужаса, так Маша, неподвижно сидевшая на хлипком деревянном стуле, плывшая в красно-желтом мареве, кружившаяся в водовороте запахов сладкого мяса, в одно провалившееся мгновение поняла, что уже поздно бороться за Аню, она проиграла, и это случилось уже — начиная с какого-то момента отчуждение Ани стало неизбежно, чтобы спасти себя, нужно было бороться, отстаивать, судиться, включаться на полную катушку в жизнь, но Маша была уже отчуждена от жизни. Вставая, Маша опрокинула в сторону дивана стол, полетели соусы, куски оранжевого мяса, рассыпной рис, палочки, невесомые чашечки, подставочки под палочки, салфетки, соль, перец, уксус, темно-красные брызги, — ненавидящий Дашин взгляд и несчастный Ромин, замершие в оцепенении официанты, зырящие по углам едоки, — и все это в беззвучии, потому что все, что слышала Маша, это собственный злобный стон — она стонала, чтобы сделать вид, будто не рыдает в полный голос — так, как не рыдала ни когда умер отец, ни когда умер А. А., ни как когда-то черт знает когда в детстве папа побил маму.

В квартире на Фридрихштрассе — омерзительной до того, что нужно, как это раньше не пришло в голову, залить ее водой, не специально, случайно — Маша, едва сев на стул в кухне — потому что надо подумать, надо подумать, подумать о том, что делать, — обессиленно, безвольно, на счет три выкатывается в неуместно восхитительный сон.