Жильбер Сесброн - Елисейские поля

Мишель постучал к инспектору, зашел в кабинет, коротко доложил ситуацию.

— Мне надо позвонить, — сказал инспектор. — Пускай подождет. Он не скандалит?

— Да как сказать.

— Заприте-ка его в клетку. На таких это здорово действует. Я вас скоро вызову.

При виде решетки Д. побледнел.

— Вы собираетесь меня туда запереть? Вы что, не в своем уме?

— Да, старина, все не в своем уме — добродушно откликнулся Мишель. — Кроме тебя, конечно!

Инспектор положил трубку, потом набрал другой номер и начал новый разговор, уже не служебный. Он взглянул на часы («Семь минут, хватит с него») и, приоткрыв дверь, крикнул:

— Давайте сюда вашего субъекта!

Раздались шаги, кто-то выругался. Потом послышалось какое-то топтание на месте. Инспектор поспешно вышел из кабинета, прошел грязным коридором, повернул за угол и увидел через решетку свесившуюся набок голову скандалиста — лицо его приняло синеватый оттенок, в тон синим мундирам стоящих вокруг полицейских.

— Он повесился. Раз, два — и готов.

— Что? На своем галстуке? И никому не пришло в голову отобрать у него галстук?

переводчик И. Истратова

В день своего рождения, прямо с утра, в соответствии с предписаниями закона Жан-Марк Д. явился в парижский центр Гран-Пале [11] Здание Гран-Пале было построено для парижской Всемирной выставки 1900 г., сейчас в нем размещаются экспозиции научных достижений и произведений искусства. . В сущности, закон предоставлял ему недельный срок, но юноше не терпелось узнать свой «план жизни». Ему наконец-то исполнилось шестнадцать лет, он стал совершеннолетним, самостоятельным и не желал ждать ни дня. Когда родители предложили поехать с ним, Жан-Марк отказался. Не то чтобы они его стесняли (вот уже четыре года, если не больше, ни они, ни учителя ни в чем ему не перечили и не навязывали ему своих мнений) — нет, просто родители отстали от жизни. Они так и не свыклись с тестами, не верили в статистику и не умели вести диалог с компьютером. Ну что им делать в Гран-Пале?

Это старое здание, давным-давно пустовавшее, по случаю своего столетнего юбилея было отдано Национальному Электронному мозгу. Установка и монтаж блоков заняли целых семь лет, зато, по всеобщему мнению, получилось нечто уникальное. И хотя все давно разучились удивляться, масштабы были просто ошеломляющие: 2 800 абонентов могли одновременно из звукоизолированных кабин по телетайпу запрашивать электронный мозг, а по маленьким экранам бежали строчки ответов. Кабины располагались вокруг огромных сот «национального банка памяти», верхушка которого достигала стеклянной крыши, хотя основная часть в целях безопасности была упрятана под землю на добрых полсотни метров.

Но не само по себе электронное чудо возбуждало любопытство Жана-Марка Д. Его судьба (одна из судеб пятидесяти миллионов французов, но столь же ясно предначертанная, как и любая другая, была скрыта до поры до времени в этом старомодном невысоком здании, украшенном аллегорическими фигурами. Это казалось ему непостижимым, внушало одновременно и смутную тревогу, и чувство уверенности. Иногда он исподтишка поглядывал на отца, пытаясь себя убедить, что и тому было когда-то шестнадцать, и не мог понять, как у отца хватило самоуверенности жить в то время, когда человек не только находился под постоянной угрозой войны, но и должен был сам, вслепую, выбирать профессию, жену, квартиру. «Хорошо, что они не понимали своего положения», — думал он, чтобы не восхищаться. Куратор-«пси» (психолог-психиатр-психоаналитик, прикрепленный к жителям их квартала) предостерегал его от этой опасности, говоря, что восхищение — это «деморализующая наклонность, как и атавистическое чувство вины».

«Да, — продолжал думать Жан-Марк, — разве они могли спокойно жить и делать правильный выбор, не имея точных данных? Как могло устоять общество, вынужденное исправлять бесконечные ошибки людей? Средневековье, да и только!» (Вечно честят средние века: эта эпоха растягивается с приходом каждого нового поколения, которое относит к ней все, что ему предшествовало.) Родители Жана-Марка, да и большинство французов (что весьма прискорбно) чувствовали себя чужаками в своей стране: «Мы и не заметили, как она изменилась…» Это обычно говорят об умирающих. Миллионы французов привыкли считать, что сами во всем виноваты (так повелось с июня 1940 года), покорно трудились, не разгибая спины, и в конце концов приходили к мысли, что смерть на самом деле не очень страшна. Уж она-то, во всяком случае, не изменилась, что бы там ни говорил куратор-«пси».