Луиджи Пиранделло - Записки кинооператора Серафино Губбьо

Видя, что Кавалена с восторгом ухватился за предложение, я не раз порывался подойти к нему и незаметно пару раз дернуть за пиджак.

То, чего я боялся, случилось.

Синьора Нене сочла, что все это подстроил ее муж; утренний визит Полака, внезапное желание Нути во что бы то ни стало выйти на улицу, предложение дочери — это все его проделки, ему бы только поскорее отправиться на «Космограф» и нежиться там в обществе молодых актрис. Едва Полак с Нути вышли за порог, вулкан изверг чудовищный поток лавы.

Кавалена сперва пытался не сдавать позиций, говорил, что будет неловко перед Нути, который… Господи, да как можно не понять? Это же очевидно, что он, именно он посоветовал Полаку дать их дочери ангажемент. Что? Плевать она хотела на Нути? Так ему тоже было наплевать. Пусть этот Нути сто раз свернет себе шею, если одного раза недостаточно! Нужно хватать удачу за хвост, ведь шутка ли — получить ангажемент! Она себя скомпрометирует? Помилуйте! У отца на глазах скомпрометирует?

Но вскоре синьора Нене исчерпала все доводы, и в ход пошли оскорбления и брань с таким запалом и силой, что под конец Кавалена не выдержал, впал в отчаяние и выскочил из дома.

Я бросился за ним по лестнице, по улице, пытаясь его остановить и повторяя бессчетное количество раз:

— Но ведь вы же врач! Но ведь вы же врач!

Какое там — врач! Это было рассвирепевшее животное, которое неслось, не видя ничего вокруг. Мне пришлось отступить, позволить ему бежать, только бы он не принялся орать на улице. Вернется, когда выдохнется, когда тень его трагикомической судьбы или здравый смысл не восстанет перед ним с развернутым пергаментным свитком старого диплома по медицине.

По крайней мере, глотнет свежего воздуха.

Вернувшись в дом, я, к своему великому удивлению, обнаружил маленький вулкан — извержение его было столь бурным, что большой вулкан даже как-то сник.

Синьорину Луизетту было не узнать! Все презрение, копившееся годами, начиная с детства, не знавшего, что такое улыбка, и прошедшего в спорах и скандалах; всю горечь унижения, свидетельницей которого она была, Луизетта выплескивала на мать; матери в лицо, отцу вдогонку, ведь он бежал! Ах, нынче матушку заботит, что дочка себя скомпрометирует? Не она ли за годы этого постыдного, дикого безумия бесповоротно исковеркала и разбила ее жизнь? Она захлебывается в гнилостном болоте этой семьи, которая давно стала всеобщим посмешищем. Разве не компрометировали ее, Луизетту, когда держали в этом болоте, в этой сточной канаве? Разве люди не глумились над ней и над отцом? Довольно! Довольно! Довольно! С нее хватит этих насмешек. Как можно быстрее стряхнуть с себя позор, бежать прочь, ступить на путь, который перед ней открывался — не она его искала, он сам ее нашел, — ведь все равно хуже, чем есть, уже не будет! Прочь! Прочь! Прочь!

Она повернулась ко мне, дрожа, щеки ее пылали.

— Господин Губбьо, проводите меня. Я только надену шляпку, и поехали, поехали прочь!

Она бросилась к себе в комнату. Я повернулся, взглянул на мать. Она застыла в оцепенении, выслушивая взбунтовавшуюся дочь, которая хотела раздавить ее обвинениями. И внезапно синьора Нене почувствовала: обвинения — заслуженные, ибо она знала, что «скомпрометировать дочь» было уловкой, чтобы не дать мужу поехать на «Космограф». Сейчас, стоя передо мной с поникшей головой, сомкнув на груди руки, она, мыча, пыталась выдавить из перевернувшегося, похолодевшего нутра слезы.

Жалко было на нее смотреть.

Вдруг она сомкнула ладони, точно для молитвы; лицо сморщилось в ожидании слез, которые так и не полились. Вот так, без слов, она сказала мне то, что не могли выговорить ее уста. Потом закрыла ладонями щеки и, увидев на пороге дочь, развернулась и пошла наверх.

— Может, мне ехать одной? — с вызовом произнесла Луизетта. — Вы этого хотите?

— Прежде всего, я бы хотел, чтобы вы немного успокоились, — сказал я с горечью.

Потом, когда мы уже сели в коляску на улице Венето, она сказала:

— Впрочем, увидите, папочка будет на «Космографе».

Зачем она это сказала? Чтобы избавить меня от ответственности сопровождающего? Выходит, она не очень-то убеждена, что вольна поступать, как ей вздумается. И верно, вскоре она заговорила опять:

— По-вашему, можно так жить?

— Но если это мания, — заметил я, — если, как говорит ваш отец, это типичная форма паранойи?

— Вот именно! Можно разве так жить? Когда случаются такие несчастья, считай, у тебя нет дома, семьи, нет ничего. Одна непрекращающаяся пытка, отчаяние, поверьте мне. Так больше нельзя. Что можно сделать? Чему можно помешать? Один бежит сюда, другой — туда. Все всё видят. Все всё знают. Дом — нараспашку, ничего не утаишь. У нас как проходной двор. Стыд! Позор! Впрочем, кто знает, если клин клином вышибают, может, она очнется от этой паранойи, заражающей все! По крайней мере, я что-нибудь предприму… посмотрим. Я не стану сидеть на месте, стряхну с себя наконец это унижение, отчаяние!