Луиджи Пиранделло - Записки кинооператора Серафино Губбьо

«Я? Как я мог быть таким? Неужели я мог это сделать?»

Они не в состоянии объяснить собственного поведения и понять, кто вообще может придать смысл и ценность вещам, которые для них уже лишены или еще не имели смысла и ценности. Они ищут смысл где-то вовне, тогда как он заключен в самих вещах. Могут они его найти? Вне жизни нет ничего. Постичь это ничто с помощью разума, превращающего жизнь в абстракцию, значит, еще жить, ощущать присутствие в жизни этого ничто — речь идет о чувстве тайны, о религии. Оно может быть сопряжено с отчаянием и безнадежностью, если человек лишен иллюзий; может приносить успокоение, и тогда мы вновь погружаемся в жизнь, но ныряем в нее уже оттуда, из этого ничто, которое успело стать всем.

Как хорошо я осознал это за несколько дней, с той поры как действительно стал чувствовать! Вернее, с той поры как стал чувствовать в том числе и себя, ведь присутствие в себе других я всегда ощущал, и поэтому мне было легко и просто объяснить их поведение и мысли и сжалиться над ними.

Но ощущение себя в настоящую сопряжено у меня с чувством горечи и досады.

И все по вашей милости, синьорина Луизетта! А ведь вы способны проявлять такое сострадание! Но как раз потому, что вы на это способны, я не могу открыть перед вами душу, не могу даже намекнуть. Я предпочел бы и себе в этом не признаваться и ничего не понимать. Однако нет, я уже не вещь, и мое молчание — это уже не молчание вещи. Хорошо бы окружающие заметили его, это молчание, но пока что только я один от него страдаю, да как страдаю!

И тем не менее продолжаю всех принимать в себя, хотя чувствую, что всякий входящий в мою душу, как в место надежного приюта, доставляет мне немалую боль. А лучше бы мое молчание смыкалось все плотнее и плотнее вокруг меня.

Вот Кавалена, бедняга, расквартировался во мне, как у себя дома. Приходит всякий раз, как выпадает свободная минута, и рассказывает с новыми подробностями о своих несчастьях и обо всякой чепухе, с ним связанной. Говорит, из-за жены держать здесь дольше Нути невозможно, надо найти ему пристанище где-то в другом месте. Две драмы одному дому не выдержать. К тому же драма Нути связана со страстью, с женщинами… А Кавалене нужны жильцы благоразумные, сдержанные. Он бы даже приплатил, если бы все мужчины стали серьезными, достойными, непорочными и безупречная их репутация ничем бы не была запятнана — так можно было бы одержать победу над зловредными женами, ополчившимися на весь род мужской. Кавалене приходится каждый вечер расплачиваться — платить дань, как он выражается, — за все прегрешения мужчин, о которых сообщают газеты, словно он виновник или соучастник всякого совращения и адюльтера.

— Видишь, — кричит ему жена, тыча указательным пальцем в хронику событий, — видишь, на что вы способны?

Тщетно бедняга пытается внушить ей: за каждым случаем адюльтера, за каждой мужской изменой стоит еще и измена жены. Он, Кавалена, считает, что нашел веский аргумент, но вместо этого видит характерный жест синьоры Нене, которая складывает рот буквой «о» и тычет в него пальцем, — привычный жест, означающий: «Дурень».

Знатная логика! Да разве же синьора Нене не презирает весь женский род?!

Сраженный напористыми, низвергающимися лавиной аргументами этого рассудительного безумия, которое не останавливается ни перед какой дедукцией, он, растерянный и отчаявшийся, оказывается под конец в ловушке и не знает, как из нее выбраться. Ну а как же иначе? Ведь он вынужден искажать, усложнять самые обычные и естественные вещи, скрывать самые простые и привычные действия: разговор с приятелями, новое знакомство, случайную встречу, улыбку, слово — во всем жена усматривает невесть какие сговоры и обманы. Еще бы, даже когда он беседует с ней на абстрактные темы, наружу вылезают побочные факты, противоречия, неувязки, которые вдруг, непредвиденно разоблачают его, выставляют его лжецом и вралем. Разоблаченный, взятый с поличным, пойманный на невинной неправде, которая, он и сам теперь видит, не может быть невинной в глазах жены, доведенный до отчаяния, прижатый к стенке, он пытается отрицать очевидное; и вот на пустом месте происходят сцены ревности и скандалы, и Кавалена сбегает из дома, отсутствует по две-три недели, пока к нему не возвращается способность рассуждать здраво, он же врач, и он вспоминает о заброшенном ребенке, о «бедной, несчастной красавице душеньке», как он ее называет.