Антон Соловьев - Lubvi.NET

— И чего я все-таки хочу? Скажи мне, я сам не знаю.

— Ты знаешь, просто ты боишься сам себе в этом признаться. Не бойся, просто скажи это вслух.

— Я хочу, чтобы во мне умерла любовь, чтобы эта агония кончилась, я хочу быть свободным от нее.

— Ты сказал, — он вздохнул.

— Но разве это не мука, разве это не боль — так любить, так страдать, когда кажется, что весь мир рушится на твоих глазах, а другие просто думают, что ты сходишь с ума от глупости, которая присуща молодым. Я знаю, они скажут мне, что сами прошли через это, что они тоже страдали. И чем я хуже их? Мучайся, раз и мы мучились. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Я всех вас понимаю. Я вас понимаю, и мне больно. Но скажи мне, мятежный Андрей, что ты будешь делать без твоей любви? Что? Как же ты будешь жить? Ведь в душе у тебя вместо любви будет пустое место, и оно заполнится другими чувствами, и ты будешь сначала думать, что это любовь, но это не будет любовью. И ты поймешь, рано или поздно поймешь, что лучше страдать и ждать, пока любовь в муках не переродится заново и ты снова будешь счастлив, а ты хочешь все сразу, ты хочешь удовольствия от общения с женщиной, ты хочешь восторга и при этом не хочешь страдать. Но все в этом мире имеет свою цену. Я могу забрать твою любовь, но, забирая любовь из твоей души, я заберу и себя. Потому что я и есть любовь. И ты поймешь это.

— Но, может быть, уже поздно? — с ужасом спросил я.

— Никогда не поздно, никогда. Запомни. Я сделаю, как ты просишь, я заберу то, что причиняет тебе боль и делает счастливым. Но и я, я уйду из твоего сердца. Прощай!

Он пропал так же неожиданно, как и появился. А возможно, он никуда и не пропадал, просто я теперь перестал его видеть. В первые минуты мне казалось, что вообще ничего этого не было. Никакого странного человека в белой рубашке с коротким рукавом, в белых брюках и в запыленных сандалиях на босу ногу.

Скорее всего, мне все это привиделось. Меня просто хватил солнечный удар, плюс еще все эти любовные переживания. Конечно же, привиделось, думал я тогда. Потому что если бы я рассказал об этом какому-нибудь священнику, он тут же обвинил бы меня в непомерной гордыне. Священники, которые ночами напролет молятся за людей — не видят его, а глупый мальчик, страдающей от не менее глупой, даже не юношеской, а почти что детской любви, шел рядом с ним по обочине Каширского шоссе и разговаривал. Да, у меня не было никаких материальных свидетельств подтверждающих реальность этого разговора. Никто кроме меня не видел этого человека в белом, который говорил мне о любви и о своем друге Петре, и том, что он забирает у меня то, что приносит радость и страдание одновременно. Забирает… Забрал.

И тогда я остановился как вкопанный и прислушался к своим ощущениям. И мгновенная, страшная, опустошающая сознание ясность понимания того, что мир для меня изменился, перевернуло все во мне, и я присел на корточки, и обхватил руками голову, и часто задышал. Мир изменился, и он теперь никогда не будет для меня прежним. Это вся та же планета Земля, это все те же город Москва и Каширское шоссе, по которому с гулом проносятся машины, обдавая обочину смрадом выхлопа и пылью. Но в то же время это был совсем другой мир, потому что в нем для меня теперь не было того волнующего, щемящего чувства, которое последний год приносило безумный восторг и радость, а в последний день — оглушительную, дикую боль, терпеть которую уже не было сил.

Теперь в моей душе была холодная, словно поверхность заледеневшей на морозе реки, ясность, ясность и понимание того, что я теперь по-другому смотрю на мир. Я огляделся по сторонам. Мир не утратил прежних красок, звуков и запахов, но в то же время он был каким-то холодным, блестящим и ярким, как снег, искрящийся на зимнем солнце. И мне стало одновременно легко и грустно оттого, что боли, любовной агонии в моем сердце больше нет, но я не знал пока, как буду жить с этим дальше, что меня ждет.

Я чувствовал сильное внутреннее опустошение и легкость одновременно. Но это была какая-то обманчивая, пугающая легкость. С такой легкостью обычно прыгают из окна, поднимаются во весь рост из окопа со связкой гранат, и в то же время с этой легкостью проходят равнодушно мимо чужой боли. Я не стал ненавидеть и презирать мир, я не стал равнодушным, я по-прежнему любил этот мир и эту жизнь, но это была какая-то иная любовь. И была ли это любовь или же просто холодное понимание того, что мне здесь жить, что мне это все просто может пригодиться для моего существования. А любви больше нет. Нет и не будет никогда. Я не стал ломать голову, просто шел вперед и был тогда рад только одному — что это страшная агония кончилась и этой страшной, готовой разорвать меня на части любви больше нет.