Лижия Теллес - Рука на плече

— А что дедушка больше любит, жабутикабы или бога?

Санитар испугался, услышав слово «бог», произнесенное звонким детским голосом.

— Вы хотите, чтобы я позвал священника?

В тихой комнате воздух клокотал в груди умирающего, дышавшего из последних сил, как из последних сил дедушка тянулся через листву к дальней ветке, почти достал, еще чуть-чуть! Санитар кончиками пальцев приподнял ему веки. Наклонился, чтобы снова спросить, не позвать ли священника. «Если позвать, сожмите руку, вот эту». Рука, вытянутая вдоль тела, не шелохнулась, только указательный палец шевельнулся, этот жест можно было истолковать как «нет». «Хватит, поди вон!» — крикнул отец щенку, который через, проволочную сетку курятника дразнил курицу с ярким гребнем. Один цыпленок в ужасе кинулся через сетку на собак, отец вскочил и засунул его под курицу, что творится сегодня с животными?

«Иди пить кофе, сынок», — позвала мама. Запахло кофе. Он вскрикнул, когда Дружок кинулся на него со спины и лизнул в губы. Он поглядел на брюки — разорваны? Мама в переднике с вышитыми на кармане клубничками протянула ему чашку кофе с молоком. А где Андре? Он ест свой батат, спрятался, чтобы ни с кем не делиться! — сообщил он, и мама строго посмотрела на него, она защищала Андре, словно заранее знала, что произойдет однажды ночью в борделе у Луизоны. «Ты же съел свой батат? Так оставь его в покое!» Громко дыша, прибежали изголодавшиеся собаки. Откуда они узнали, что в их миске уже есть еда? Хлебный мякиш, размоченный в теплом молоке. Драка, визг, и вот уже языки в полном согласии шумно лакают из миски. Он тоже шумно прихлебывает свой кофе с молоком. Нож с мелкими зубчиками оставляет волнистые, словно борозды, следы на масле, которое мама намазывает на хлеб. Он посмотрел на красную кирпичную стену. Высокая. «И думать не смей», — предупреждала мама. Стена была под запретом. Ах, если бы просверлить дырочку и заглянуть в тот двор, поглядеть на соседа, которого он никогда не видел! Кто этот сосед? Деревья там были, в ветреную погоду он слышал шум листвы. А кроме деревьев что там есть? — Стена.

Слово было произнесено тягучим, но ясным голосом. Санитар опустил книгу на колени и спокойно посмотрел на свои белые полотняные туфли. Снял с брюк приставший кусочек ваты, скатал его в комок и бросил в сторону стола, на котором стояла ваза с розами. Розы уже завяли, почернели. Это от них такой тяжелый запах временами? Или это запах смерти, плетущей свою паутину вокруг жертвы? Паук плетет тонкую паутину, выпуская серые обволакивающие нити. Как знаком ему этот запах! «Стена», — сказал он. Резким движением перевернул страницу. Принюхался, раздувая ноздри, повернулся к цветам. Конечно, это запах гниющих в застоявшейся воде стеблей. Вот бездельники! В доме полно прислуги, а сменить воду некому. Дом умирает раньше хозяина.

— Какая стена? — спохватился санитар, однако ответа не ждал. Он встал приготовить шприц.

«Как пахнет!» — сказал дедушка, растирая в пальцах лист эвкалипта. Он хотел поглубже вдохнуть аромат, но почувствовал запах эфира. Опять укол? Хватит, попытался он произнести. Эфир победил все запахи, пронесся по комнате, словно вестник с серой звездой во лбу промчался по облакам. Холодно. Холодно.

— Сколько можно? — прошептал он, болезненно морщась.

— Больно было? Простите, — извинился санитар и вынул иглу. Прижал ватку к красному пятнышку на руке, накрыл больного одеялом. — Сейчас вам станет легче.

«Дали бы умереть спокойно». Терпеливый шепот дежурного скрывал нетерпение, усталость. Пора уже, пора. «Я тоже так думаю, мои дорогие». Все эти в высшей степени осведомленные люди, казалось, становились сильнее по мере того, как убывали его силы. Но вот противоречие: они мечтают, чтобы он наконец умер, но в то же время не щадят себя, чтобы отсрочить приход последней гостьи. Читал он где-то или видел во сне, что это девушка в зеленом платье и фетровой шляпке с маленькой вуалью? Скромно, но по-приятельски поманит она его затянутой в перчатку рукой: «Пошли?»

— Подожди.

Как странно — голова совершенно ясная, несмотря на укол. Он отчетливо видел самого себя, физические и прочие муки кончились уже. Неужели не осталось никаких страданий? Это привилегия богатства. Однако и оно уже не могло скрыть нараставшее вокруг раздражение, он сам, нервничая, наблюдал за суетой, как посторонний зритель за неинтересной игрой. Дочь могла бы приехать из Женевы (но она не приедет) и броситься в его объятия (не бросится), но это уже не взволновало бы его. Это уже не имело никакого значения. Важными были лишь те картины, которые показывал магический калейдоскоп, прозрачный, как само утро. Животные, люди, намерения. Двор. Будущая жизнь, нетронутая, целая. «Смотри, видишь, ангел летит, — говорил дедушка, показывая на небо. — Видишь, ангел и черт? Гляди, черт падает, прямо сюда падает, на нас!» Он вцепился в деда, крича и смеясь, но отец был серьезен: «После таких историй мальчик не спит ночами». Отец принес мольберт и краски, он расписывал деревянные кувшины. В кухне прибавилось народу, там разговаривали. Все проснулись, и солнце встало. Рыжая курица накинулась на дедушку, который щупал ее в корзине. Будет ли яйцо? Он обожал гоголь-моголь с портвейном. Из окна кухни доносились разговоры, которые затухали и разгорались вместе с огнем в очаге: бабушка вышивает покров на алтарь, там изображена гостия в золотых лучах, лучи надо вышивать настоящей золотой нитью, а это дорого. Окно закрыли, через стекло голоса уже не проникали. Теперь он увидел брата, который кочергой ворошил золу в очаге — что он там искал? Вспомнилось, что надо предупредить его: не выходи сегодня из дому, сегодня не выходи, Андре! Но он был еще маленький, еще не существовало борделя Луизоны, как не существовало и ножа. Не будущее ли он искал в золе? Или еще один батат? Или цирк? Дедушка в поисках яйца. В корзинке с рукоделием лежало деревянное полированное яйцо, мама штопала на нем чулки.