Марсель Эме - Красавчик

— А что, похоже на правду! — вырвалось у дяди. Мой рассказ как будто произвел на него впечатление.

— Почему вы говорите «похоже на правду»? — спросил я, не сдержав досады.

— Я говорю «похоже на правду», потому что это похоже на правду, — ответил дядя тоном, в котором сквозил вызов. Еще немного — и он добавил бы: «Я что, не имею права на собственное мнение?» Дальнейшие излияния, судя по всему, были бессмысленны. Повисло неловкое молчание. Я чувствовал, что единственный человек, который был связующим звеном между двумя моими жизнями, стоит на грани отречения. А без его веры и поддержки я и сам вот-вот сочту все случившееся плодом своего больного воображения. Еще миг — и конец. Но и дядя был удручен не меньше и глядел на меня в полном замешательстве. Он не мог отделаться от подозрений, постепенно осознавая всю несуразность подобного превращения, и окончательно изменить мнение ему мешало только своего рода чувство собственного достоинства. Впрочем, в мою пользу склоняли его еще и связывавшие нас узы дружбы и сообщничества и, главное, страх перед неизбежным выбором: считать меня злодеем или жертвой. В приливе гнева он уже было разрешил это затруднение не в мою пользу, но теперь, успокоившись и поразмыслив, снова заколебался, не поспешил ли с приговором. И я сделал попытку отвоевать позиции.

— Давайте говорить откровенно, дядя, — начал я. — Вы ведь все еще сомневаетесь, и чем дальше, тем больше. Я задам вам тот же вопрос, что задал бы Жюльену, если бы наша с ним беседа не оборвалась. Будь я не Рауль Серюзье, а кто-то другой, какого черта стал бы я морочить вам голову этими выдумками? Ведь это рискованно. Разве мне требовалась ваша помощь, чтобы добиться Рене? Нет. Разве я вымогал у вас деньги? Нет. А между прочим, мог бы воспользоваться вашей щедростью и доверием — вы же сами предложили мне дать сколько понадобится. Сделал я это? Ну, допустим, я хотел заручиться вашей поддержкой, чтобы убедить Рене, будто я ее муж. Но каждый раз, когда вы предлагали вмешаться в это дело, я решительно отказывался. Вспомните, как я разозлился тогда, в Шату. Да что там, как ни крути, а иного объяснения моим поступкам я не вижу. Но, может, у вас есть свои соображения?

— У меня? Помилуй Бог! Никаких!

— Можно еще, конечно, подумать, что я сумасшедший. Именно в этом убежден Жюльен, и это вполне логичное предположение. Уже одно то, что я заявляю, будто у меня поменялось лицо, говорит в его пользу. Но это было столь же логично и три недели назад, и вчера — сейчас же никаких новых доказательств моего безумия не прибавилось. Вы увидели меня с девицей и решили, что я самозванец. Решение несколько поспешное, но кому не случается ошибиться в запальчивости, да это и неважно, потому что в конце концов вы убедились в чистоте моих намерений. Уж в этом-то, по крайней мере, вы больше не сомневаетесь?

— Нет-нет. Было бы глупо. Да и потом, как я теперь понимаю, даже если бы твои намерения и не были так уж чисты, это бы еще ничего не значило.

— Так в чем же дело?

— Все это, конечно, так. И никаких новых причин сомневаться нет, тут ты тоже прав.

Дядя Антонен умолк и, задумчиво упершись взглядом в мой галстук, принялся теребить кончики усов. Я с замиранием сердца дожидался итога его размышлений. Наконец он вздохнул и, не поднимая глаз, словно подчиняясь неприятной необходимости, произнес:

— Но все равно, Рауль, все равно. Чтобы у кого-нибудь ни с тою ни с сего вдруг стало чужое лицо — так ведь не бывает. Ни один нормальный человек в это не поверит.

Последняя надежда рухнула. Вера в абсурдное зиждется на благодати, которую поддерживает в человеке некая непостижимая сила. Стоит действию этой силы по какой-либо причине прекратиться, и все — утраченной веры не вернет никакая логика. Наверное, дядя понял, что эта благодать оставила его. И как мне показалось, почувствовал себя обнищавшим и униженным. Он бросал на меня робкие взгляды, словно мучимый совестью перебежчик, сознавая свое вероотступничество и стыдясь его. Высказаться определенно он так и не решался. Несколько раз он заводил речь о Жюльене, и я понял, что он вознамерился встретиться с ним. Вынудив его признаться в этом, я тут же предложил свести их друг с другом.

— Вообще-то это не в моих интересах, — сказал я со вздохом, — ну да ладно. По крайней мере, все будет в открытую, и я смогу постоять за себя. Пора наконец решительно объясниться. Я не надеюсь убедить вас, но, может, вы хоть беспристрастно выслушаете меня. О большем я и не мечтаю.