Николай Кононов - Магический бестиарий

Я, как во сне, снял с нее тонкую варежку и нежно сжал сухую прохладную податливую ладонь. Я смотрел сквозь Овечина. Он будто не замечал меня. Он говорил.

Она не отдернула руку и легко и жалко сжала мою. Я коснулся ее в первый раз. Оборотясь, она посмотрела на пятно луны, будто это было мое лицо, будто она видела все в последний раз в своей жизни, и понурила голову.

Затылок, трогательная линия, стекающая в устье тесного свитера, мягчайшие завитки светлых волос были видны мне из-под детской шерстяной шапочки-шлема. Я принимал это зрелище как непомерный дар, не предназначенный мне.

Ничего сильнее, чем то смутное чувство жалкости, вдруг обуявшее меня, превратившее всего меня в мякоть, мякиш, в простую человеческую мякину, я не испытывал больше никогда.

Будто мне привиделось знамение, не пообещавшее мне чудное будущее, а одарившее сейчас этим невероятным, близким и пугающим переживанием.

Моя тяга к ней будет вот-вот утолена, но так, что я не буду исцелен этим утолением, а заболею, покалеченный ею, Олей, еще сильнее.

Мне казалось, что я декламирую любовный монолог перед залом, где сидит сотня тысяч девушек, абсолютных копий девушки Оли, равных ей в бесконечной понурости и нежном обаянии, принявших такую же позу.

И я был еще только в самом начале большой речи. Мне надо было еще сказать так много. Каждой из них.

Но я молчал. Я вбирал в себя все, что окружало меня, все окружавшее меня глубже и глубже. Я будто транслировал весь мир в свое молчание, и оно победно простиралось и опрокидывалось внутрь меня. Его дна я не мог не только нащупать, но даже подозревать, что мое падение будет хоть чем-то остановлено. Я просто лишился уст и, если бы провел рукой по своему лицу, там, где должны были бы быть губы, то ничего бы не обнаружил. О! Какой рот… Какой еще род…

Я беззвучно умолял ее и сразу их всех. Я унижался перед каждой из них. И перед строгой подругой каждой из тех, перед кем уже унизился. Я на все лады без единого слова клянчил великого утоления.

Как еще мне описать тот зимний аффект алчбы?

Неостановимый Овечин был преисполнен сумеречных смыслов. Он перешел к известным ему народным поверьям, связанным с жестокой луной.

Он подбрасывал эти истории одновременно с ветками в костер и говорил-говорил-говорил – то понижая, то плавно повышая голос. Мне казалось, что я нахожусь под необоримым поршнем его речи. И он то сдавливает меня, то, высвобождая, возносит выше, выше и выше, разрежая. Но что мне делать со своим одиночеством?

Оля держала меня за руку и только ниже склоняла голову. Будто, став восковой, она обрела безмерную вину. Она гнулась столь низко, что я различил бегущие вниз по ее шее, за воротник наивной курточки и горловину свитера бугорки позвонков. Куда они уходили? В атмосферу ее изумительного, недоступного мне тела, источавшего тяжелые тусклые флюиды?

Лоб мой покрылся испариной, будто я наколол поленницу дров на целую зиму. Из-под шапки сбежала струйка горячего пота. Сердце мое ухало на сто верст окрест. Из темного леса на меня косились совы, сойки и снегири.

Овечин, улыбнувшись, поднял свои темные широкие брови, он подал мне очевидный двусмысленный знак. Он игриво просеменил указательным и безымянным пальцем, оттопырив средний, по своей голени, что, мол, отойдет в ближние заросли по малой нужде. Эту игру, сопровождаемую гримасой, он повторил несколько раз. До меня уже ничего не доходило из внешнего мира. Он словно меня глумливо подталкивал. Тормошил.

Что за странный знак, будто я должен нечто совершить с Олей.

С ее согбенным обмякшим телом.

Мне предстоит в отсутствие Овечина спалить ее всю? Оледенить?

Я должен сделать нечто такое, что я так хотел и не мог даже промыслить.

Осуществить свое страстное холодное желание, которое все-таки было сильнее моего запрета, наложенного мною на себя самого. Господи, ведь меня никто не понуждал приносить эти запретительные клятвы! Меня словно осенило! Мне никто ничего не запрещал!!! Никто! Кроме меня самого, а меня почти что и нет!

Будто Овечин подарил мне ее всю – с душой и телом на краткое время своего отсутствия, своего небытия. Будто он снял преграду. Проколол иголкой свежую мозоль на моей ладони, ведь я наколол целую дровяную стену, поленницу, возвышающуюся до небес.

И эта ситуация, эта сцена предстала мне бесконечным психозом.

Особенной абсолютной тканью, сотканной из нитей двух сортов.

Первой – всё .

И второй – навсегда .