Николай Кононов - Магический бестиарий

__________________

Я легко нахожу дорогу.

Вот по-стариковски ухоженный дом Гагиного отца – старый и добротный: сухие бревна на высоком кирпичном фундаменте, беленые стволы яблонь и груш – все, со следами достатка, с роскошной добропорядочной библиотекой, старыми энциклопедиями и словарями. Бывало, семьи целели и в вакханалии времени. Их семья была из уцелевших. Как каприз, как дозволенная шутка, как иллюстрация законов распределения.

Гага – позднее единственное дитя, обожаемое дитя, дитятко, дитё…

«Деточка», – говорит про тебя старик, чуть улыбаясь.

Миска вишен и россыпь слив на непокрытом, чистом дубовом столе. Несколько яблок-паданцев. Над чайником висит смородинный дух… Старик всегда угадывает точное время моего прихода.

Я иногда приезжаю в гости к твоему старому отцу, Гага. Ведь так заведено. Я шлю ему открытку за неделю перед приходом. Мне трудно соответствовать обещанному времени, ведь машин прибавилось, знаешь ли, на мосту бывают и пробки, но я, честное слово, очень стараюсь. Это словно невыполненные обязательства перед тобой. Ведь я тебе стольким обязан. Я не шучу. Вот все они, мои белые бумажные прямоугольники без рисунка, – все, заткнутые за раму проплешивленного зеркала в больших сенях. Чудится, что больше никто ему не пишет. Это зеркало, кажется, помнит твое отражение.

Мы с ним – не с зеркалом, а с твоим отцом – никогда не обсуждаем варианты твоего ухода, так как вариантам несть числа. Это уже астрономия. Их надо не обсуждать, а суммировать, понимая под «суммой» не обычное действие арифметики. Ведь и через столько лет ничегошеньки нельзя прояснить. Нет, не прояснить, а уяснить.

Знаешь, Гага, я ведь недоумеваю.

А что, ведь, и правда, страна-то ой какааая большааая.

Только выйди за воротааа…

Сегодня цыгане шумят, ссорятся, до меня доходит их плещущий шум, матери не унимают расшалившихся детей, рукоплещут дверьми пустотелого строенья. Несколько семей поспешно, опрометью тратят за часы нажитое. Они вот-вот снимутся по никому неведомым законам с хлебного обжитого места, шумно набьются в грязный волшебный поезд и сперва молча, а потом с песнями исчезнут из конопляного плена, вон из нашего зрения.

Они становятся чистой галлюцинацией.

Имя им – трын-трава.

Умный старый отец, преподаватель математики в техникуме, увлекся, выйдя на пенсию, теоретической астрономией. На большом столе есть место и древней логарифмической линейке, и сафьяновому футляру из-под нее, и обелиску черного арифмометра.

Только этот старец один на тысячи километров окрест помнит, как ими пользоваться.

Когда его не станет, уже никто не сумеет сложить гигантские числа и найти их логарифмы.

Он теперь сверяет свои старые поденные записи с настоящими безумными графиками солнечной активности. Он срисовывает их тончайшим карандашом на кальку в городской библиотеке, на другом берегу, за тридевять земель, роясь в академических отчетах астрономических заведений. его любят и в библиотеке. Он в переписке с серьезными прекрасными обсерваториями. Ему любезно отвечают кандидаты наук на серьезнейших настоящих бланках, и он, осчастливленный, проверяет и уточняет свои удивительные сравнения.

Он говорит в который раз мне, что цыгане снимаются с места только на восходящей глиссаде, когда им становится совсем уж невмоготу.

«Они ведь солярно очень талантливы, – прибавляет печально он. – Это потому и золотые цацки, и зубы, и блеск воровства, и лучистая спекуляция, и мошенничество как ослепление».

Они ему очень нравятся. Как и он им.

Про Гагину мать я ничего никогда не слышал. О ней никто не обмолвился и словом.

Во дворе Гагиного дома – не знаю можно ли его после Гагиного ухода так его именовать, – шумное нашествие. Старика зовут в гости, на прощальную вечеринку перед отъездом неведомо куда. Ему золотозубо улыбаются, тормошат, берут под руки.

Мы всей гурьбой идем до троллейбусной остановки, он – бодрый, невысокий, в летней тьме светится его белая рубашка с галстуком. Рядом с нами пестрядь веселых чернявых людей. Один из них вкладывает мне в ладонь косячок с пахучим, наверное, темно-зеленым нутром.

Словно извиняясь, ведь меня в гости не позвали.

Я сажусь на корточки, как пьяный татарин у самой обочины пустого шоссе, сосредоточенно раскуриваю дареную папиросу и жадно наедаюсь кормом жирного тяжелого дыма.

Я делаюсь сытым после первого глотка.