Николай Кононов - Нежный театр

Выбери единственный ответ из трех правильных предложенных здесь же —

вперед,

назад,

перпендикулярно движению.

Нужное подчеркни красным.

Сопроводи подробным рисунком гибели подростка.

Ведь и на пристанях кто-то обязательно прыгал так, чтобы непременно упасть в воду.

И вот три ответа, подогнанные под этот случай:

первый – затянет под дебаркадер, где темно и хлюпает и льются нечистоты;

второй – под корму – изрубит неукротимыми винтами;

третий – подать лапу матросу, чтобы он вырвал ее из тела с корнем, дернув насчастного на себя со всей силой.

Лихой грузовик тащит над собой высокий султан пыли. Как наперегонки. Тоже только для того, чтобы подчеркнуть прямую линию берега. Апогей неизменности.

Буся ловко чистит крупную серебряную воблу, отделяя от хребта спинку, выпотрашивает из-под ребер как из шкатулки ссохшуюся икру. Раскладывает у себя на коленях тугие малосольные огурцы. «Нежинские», – зовет она их.

Она кормит меня с рук, чуть прикасаясь пальцами к моим губам. И это не совсем игра. Кормит, едва задерживая подушечки кончиков пальцев на моих губах, так чтобы я успевал их чуть прикусывать. Я принимаю эту прелестную гастрономическую идиллию. И начинаю тоже в ответ кормить ее так же. Оказалось, что мне ничего не стоит сломать этот незримый барьер. И она, моя ласковая Люба, так мягко, так мягко прихватывала мои пальцы, как добрая доверчивая кобыла. [46]

Когда я о том дне вспоминаю, в подушечки моих пальцев вселяется странная удивительная мягкость, будто я их когда-то чуть-чуть, совсем не больно опалил, и они так и не зажили.

И я был не в силах оторваться от Бусиных губ, сухо прихватывающих мои пальцы. Я бы скормил ей миллион неженских нежнейших огурчиков. Я бы облизал свои пальцы после ее рта. Но на это я не решился.

Я обращаю внимание на странную сцену.

Молодая, даже очень молодая цыганка на другом краю суденышка. Она странно тетёшкает ребенка, она зарывается в него лицом и вдруг я понимаю, что она просто-напросто вылизывает его тельце. Он заброшен кулем за ее спину, и она, выворачивая шею, с безразличным усердием лижет и обсасывает его грязные пальчики, лижет руки по локоть, плечи, затылок, шею. Малыш ей с удовольствием подставляется, как ласковое безропотное животное.

Он полон животного почти непристойного довольства.

Буся шепчет мне на ухо: «А ты хочешь, цыганенок, чтобы я тебя так облизывала?»

Но я не цыганенок.

Я не знаю, хочу ли я этого…

Я смущен.

Но на самом деле, она мне этого не шептала, но посмотрела так, что наверняка именно это подумала.

Люди едущие с нами – невероятно далекие как в кино, почти недостижимые. Выразительные и словно стертые, всякие. Есть очень красивые, но какие-то подозрительные – из искусственного нелюдского вещества. Как этот парень, стоящий в метрах пяти, прекрасного облика, не подозревающий о самом себе ничего. Он нас не видит. Он эманировал безупречным телом в пустоту дня, как в пучину, совсем не растрачивая себя. На нем только одни подвернутые штаны. Пачка сигарет за поясом. Все. Неужели он проиграл рубаху? Пропил сандалии? Он мог бы играть за деньги напоказ в русские игры – в бабки, свайку, городки, сияя нестыдной голизной, не изнуряя ни себя ни соглядатая. Казалось, отперевшись о борт, глядя в даль, он что-то ждал, и уже изнемог от одиночества.

Он пребывал настолько во внешнем однообразии, что мог бы оказаться глухонемым, вообще не иметь никакой психической структуры. Как изваяние, неотъемлемое от забранного сеткой невысокого борта, от образа ожидания, которому он служил аллегорией. И если бы в него ударила молния – он бы рассыпался в восхитительное крошево. В иных связях представить его было невозможно. В этой статуарности не было ничего косного, он неукоснительно занимал место, отведенное только ему в жерле этого дня, не имеющего конца. Давал свободно читать себя как воплощенное единство – времени, простертого в эту даль, не принадлежащего никому, и теплого ветра, удостоверяющего что мы все-таки есть и разделены, и любовь глубже эпидермы не проникнет.

На железной палубе, выкрашенной глухой голубой краской, он стоял босым – и тощие щиколотки и длинные пальцы его стоп будто намекали, что до греческих колоний уже совсем близко. А мы, – я и Люба, – дремучие азиаты против него. Глядя на его фигуру, в чьей плавной завершенности проступало так много женского, я только просил, чтобы он молчал, не плевал в воду, – вообще не двигался. И он будто услышал меня. Самая большая загадка, – что же он созерцал в той стороне, где взору было не за что зацепиться. И он, едва слабея телом, будто бы оплывал в самого себя.