Николай Кононов - Нежный театр

Я захотел накрыть ее своим телом.

Я простоял в столбняке целый век.

Никто из зевак не успел или не смог засмеяться. Она ведь осрамилась на глазах у всех, рискнув так доверчиво и простодушно. Этот жест доверчивости будто почувствовали. Ее пожалели. Она ссадила в кровь самую нежную в мире коленку. И, позабыв обо мне и сумке, она, коряво вскочив на ноги, стремглав побежала наружу, к хилым зеленям, – дриада, надеющаяся спастись если не в дупле, то хотя бы в чащобе.

Вон из этого чертового несмешного павильона.

Я со всех ног, оттолкнув поганого мальчишку, и расталкивая глупых зевак, бросился за ней, за моей погибающей Бусей. [41]

Сам грозный бог стыда в два человеческих роста ухал за ней следом пыльной горячей тушей, почти наступал ей на голые пятки отвратительными бахилами.

Стоя на асфальте между дощатыми павильонами, не найдя спасительной зелени, под лютым полдневным солнцем, почти не отбрасывая тени, так как это было именно в полдень, она, закрыв лицо руками, рыдала навзрыд. Будто лицо – это самая постыдная часть ее поруганного падением тела,

Она невнятно взахлеб ревела, причитая. Я разобрал:

– Ай, дура я дура, ай дура я дуреха, ой какая я бедная, бедная.

Никогда больше я не слышал, чтобы она так сама себя жалела. Этими причитаниями она ранила и наказывала меня. Они были непомерны, вырывающиеся из ее нутра, и до меня дошло, что кроме этого горя в ней больше ничего нет. О, я не уберег ее от позора. Не держал монетку за нее. Не кричал ей: «Поберегись, уходи оттуда. Ты ведь погибнешь!» В ней, рыдающей, не оставалось никаких примет, за которые могла бы уцепиться моя жалость. Только утробное всхлипывания – ровные отчаяние и боль, изымающие ее из нормальной жизни.

Я потянул ее к ближайшей лавочке. Она плелась за мной как сомнамбула. В ней тлела лунная нежаркая ночь. Из ссадины на ее коленке уже не сочилась узенькая струйка крови. Она стемнела запекающейся линией прямо на моих глазах. Глядя на эту ссадину я сглатывал свое волненье, соболезнование и досаду на ее поражение.

– Девушка, не надо плакать. С кем не бывает. Мы тоже с парашютом каждый день падаем. Вот, ваты не хотите. От сладкого легче становится, и помягче немного, – сказал самый добрый из сиамских летчиков.

Они незаметно подсели на нашу лавочку. Молодец протягивал ей облако розовой ваты на тонкой ножке. Незатейливое лакомство походило на макет микроба.

– Ой, уходите, дураки! Кричать буду! – она уже, перегнувшись через меня, замахивалась сумочкой на тех самых летчиков-победителей центробежных сил.

Я отделял Бусю от них волшебной горой.

– А кричать не надо, девушка, – обидевшись, серьезно сказал летчик с ватой.

– На хрязи, хражданочка, вам бы надо. У Трускавэц. Нэрвы это тэбэ нэ шутка, – спокойно прибавил второй.

Он говорил с вопиющим украинским акцентом.

– Ну, Мыкола, похиляли. Во тоже – нэрвнобольная.

Бросив досадливый взгляд на меня и Бусю, друзья похиляли.

И жаркий ветерок снес все – и несостоявшихся ухажеров, и фрикативное «г». Наверно и не было никого.

Буся теперь заплакала по-настоящему. Горько, без причитаний.

И она, сидящая рядом со мной, не смешала с горючими слезами на своих гладких скулах и щеках ни черную тушь, ни ярую помаду. Так как ими никогда в своей жизни не пользовалась. Ведь у нее была чистейшая кожа, как изысканный тонкий пергамент. Прекрасной розоватой желтизны. Отменной выделки. Кожа с призрачным пушком, если приглядеться вблизи. Если очень-очень-очень близко придвинуться к ее мокрым скулам. К вздрагивающей от рыданий шее с легкими крапинами редких родинок. Ведь в роду у нее, кажется, были калмыки. Но этого не оценили никакие летчики.

Такая внешность случается у скромных простых женщин на нижней Волге, в самой ее дельте.

Вдруг, откуда ни возьмись – в русской семье рождаются смуглые детки с чуть раскосыми очами и высокими боевыми скулами.

Она горько беззвучно плакала, буквально проливая себя через край. Слезы стекали как из источника, уже не язвя и не мучая меня.

Я очнулся с ней рядом.

На парковой лавочке в теплом кольце объятий, в запахе женского тела, лицом на ее груди. Она будто со мной прощалась, будто она смирилась с разлукой.

Ведь тогда от нас впервые отвернулся наистрожайший Бусин бог стыда.

И я понял, что она совсем другая, что она совсем не моя мать, не моя тусклая невнятная греза, а просто – она. Мягчайшая и теплая. Сидящая рядом. Только что взахлеб рыдавшая и целовавшая меня.