Юрий Трещев - Избавитель

Слуга тихо окликнул его.

— Уже пора…

— Да, да, я слышу… — Савва закутался в полы халата, расшитого золотой ниткой и отороченного лисьим мехом, хмуро глянул на пожилую, бедно одетую деву с тонкими чертами лица, сохранившего в себе былую красоту. Она сидела в кресле у камина и раскладывала пасьянс. Тонкие губы, слой румян, скрывающий землистую кожу, нос, как у коршуна. Он вспомнил себя малюткой на ее руках, ее прибаутки. Она исполняла любую его блажь. Вспомнилась мать, страстная, как итальянка, она во всем любила размах. Вся в вихре огорчений и забав, она часто путала день и ночь. Парик с завитками, туфли на шпильках, платье, как туман. Звеня украшениями, во всей своей красе, словно луна, она среди ночи срывалась куда-то впопыхах, в большой свет, в театр, куда глаза глядят. Дом для нее был, точно каменный застенок. Жизнь ее, к несчастью, была коротка. Она так и не узнала ни его любви, ни его ночных страхов, когда он чуть живой от холода, не помня себя, караулил ее у дверей спальни. Он все бы отдал за этот ее быстрый, жадный, мимолетный взгляд, как прикосновение. Отец Саввы был равнодушен к театру и большому свету. Он глох от музыки, а от запаха цветов его мучила астмы. Он был другой. У него все было по плану. Он из всего извлекал пользу и морил Савву скукой.

«Учись, потей, с жизнью не шутят…» — Отец вставал вместе с коровами. Он и Савву будил чуть свет и запирал в библиотеке среди пыли и книг…

Увиделся дом в проулке на Птичьем холме, уже дважды ограбленный и, говорят, уже снесенный. Вместо дома построили музей. В вязи черных веток обрисовалось лицо матери, вспыхнули ее кошачьи глаза. Возможно, останься он с ней, он не жил бы в такой заботе.

Савва вздохнул. Минуту, другую он сидел в оцепенении, потом встал и подошел к окну. Все то же: ворота в малый круг, над ними светофоры, как кошачьи глаза, купола, клубы дыма, стаи ворон, точно души умерших, что вечно живут в этих дымах…

Савва невольно зажмурился, увидев, как на него несется все это. Пятясь, он отступил от окна и сел на кровать. Чувствовал он себя отвратительно. Ночью у него был обморок, когда дверь спальни внезапно сама собой распахнулась настежь…

— Бог оставил эту страну, а где нет Бога, там бродят призраки… — сказала дева, как будто прочитав его мысли.

— Что-что?.. — Дрожащими пальцами Савва провел по лицу. Смутное предчувствие какого-то надвигающегося несчастья сдавило горло…

— Тебе уже давно пора быть в Ассамблее… — Дева смешала карты.

— Да, пора… — Савва встал…

В зал ассамблей вошел Певец, несущий некий символ музыки, затем Астролог с гороскопом в одной руке и пальмовой ветвью в другой, за ним Писец с крылышками на голове, сосудом и камышовой палочкой и Держатель Палантина с чашей для возлияний. Позади всех шел, опустив голову, Савва, похожий на мумию фараона. Здоровье его резко ухудшилось в последние дни. Слегка искривленную голую шею его обнимал большой черный бант, подчеркивающий болезненную бледность щек…

Молча, не поднимая головы, Савва сел на свое место, вытянув перед собой изувеченные подагрой ноги.

В зале повисло молчание.

Савва хмуро, вскользь глянул на собравшихся в зале, и закрыл глаза. Все его раздражало. Захотелось свернуться в клубок и заснуть. Не открывая глаз, он поманил слугу и попросил укрыть его пледом. Пока слуга возился с пледом, у Саввы возникали какие-то мысли, но он не придавал им значения.

Как-то вдруг вспомнилось детство, дом с верандами. Ребенком он забирался по узловатому стволу груши на крышу с книгой и кульком липких карамелек. Вспомнился запах и вкус груш, какой-то сладковато-тошнотворный. Как будто покачиваясь на волнах, Савва перенесся в убогую комнатку с лепными херувимами и свисающей с потолка керосиновой лампой, от которой на стенах появлялись изменчивые тени, видения, то лучшее, что видится душе в сумерках. Они выплывали из пустоты, пронизывая невольной дрожью и какой-то странной тоской, от которой он просыпался весь в слезах. Вспомнилась девочка 13 лет с тощими рыжими косичками…

— Хочешь, я тебе почитаю… — услышал он ее слегка картавый голос и подкрутил фитиль лампы. Разноликая, в ночной рубашке с бахромой, она сиротливо сидела на огромной кровати с никелированными дугами и шарами. Бледное, продолговатое лицо, длинные руки, изящно изогнутые, как крылышки, выпорхнули из ночной рубашки. Она раскрыла книгу и стала читать вслух, медленно, то и дело сбивалась.

За окном шумел город, придавленный низким небом. В свисающих полосках липкой бумаги шелестели мухи. На подоконнике пламенели бархатисто-пунцовые герани…